Перед утром ему приснилось, будто подъем этой махины,. «груши» и опорного кольца второго конвертора, прошел без него – он, как и договаривались, приехал к началу смены, а Гиричев с Алексеем Ивановичем смеются: ты извини, мол, Андреич, мало-мало опоздал, осталось тебе только принять работу, все уже на месте стоит, как будто сто лет тут стояло... Он потихоньку проснулся, подумал опять: неужели и верно в тот раз он переусердствовал, когда руководить установкой взялся сам? У них велось, считай, уже несколько лет: любой «ПОР» на сложный подъем они с Гиричевым сперва проверяли по отдельности, потом садились рядком, звали Алексея Ивановича и все уточняли да обговаривали. У Гиричева, несмотря на молодость – студенческие штаны, небось, едва успел доносить, – монтажной хватки хоть отбавляй: и башковит и ухватист. А если к этому прибавить опыт да смекалку их лучшего бригадира, прибавить расторопность за долгие годы вышколенных им отчаюг да умельцев... За спиною у Алексея Ивановича и бездельнику бы жилось, как у Христа за пазухой, а с толковым прорабом были они пара, каких поискать. Потому и повелось: с вечера договаривались обычно, когда начать, – все при этом чуть ли не сверяли часы, – а потом Гиричев с Алексеем Ивановичем или оставались в ночь, или вместе со слесарями на несколько часов раньше приезжали на «аварийной»... И к тому времени, когда трестовское начальство подъезжало, чтобы застать начало подъема и еще раз отдать «цэу», все уже было позади. Котельникову оставалось заодно со всеми удивляться, и для порядка он, конечно, журил хлопцев и громким голосом строго предупреждал, чтобы это в последний раз, а они каялись и обещали, что да, больше такого не случится, но при следующем трудном подъеме все в точности повторялось, и это была не то чтобы уступка суеверию, не то чтобы игра в фарт: просто и Котельников и прораб его с бригадиром считали, что каждый должен заниматься своим делом и успешнее всего люди занимаются им тогда, когда никто их по мелочам не дергает, над душой у них не стоит, под ногами не болтается.

Может, надо было и сумасшедший этот подъем тоже передоверить Гиричеву, а не встревать самому – хотя как тут, конечно, передоверишь, если даже бумага такая специальная была: разрешается только под персональную ответственность главного инженера монтажного управления Котельникова. И тут уж ничего не поделаешь, мудрецы все стали, глядишь, в случае чего такая бумага и сгодится, кого-нибудь да прикроет.

Эти свои грустные, в полусне пришедшие размышления Котельников решил было заспать, но уснуть ему больше, как ни старался, не удалось, в чуткой дреме он слышал, как вставали и дед и бабушка, как потихоньку переговаривались:

— Ты-ко не поднимай Андреича. Оставь зоревать.

— Пусть, однако, зорюет...

К рассвету горница выстыла, и край тулупа, который выбился из-под матраца и которого Котельников касался щекою, был прохладен, от пола и самодельных половиков исходили запахи старого жилья, в котором испокон сушили травы, проветривали кедровые орехи, били шерсть, пряли, мяли кожи, делали всякую другую работу, а из кухни приносило теплый дух свежего хлеба, уже доплывал оттуда сытый мясной парок, и Котельникову уютно было лежать в полудреме и слышать, как поскрипывает дверь, как скребут по чугунной плите конфорки, потрескивают в печке дрова и сипит, закипая, чайник.

И он уже хорошо вылежался, когда дед, немного постоявший в проеме двери, глядя на него, неторопливо сказал:

– Спишь, Андреич? А там рябки топчутся, аж спины у самочек трешшат...

Котельников улыбнулся:

— Так ведь не весна – осень...

— От и мы им с бабушкой-то доказуем, – оживился дед. – А им все одно.

— И то, – сказал Котельников. – Чего им? Воздух тут свежий...

Он уже натянул синие трикотажные брюки и теперь, скрестив руки на груди, сидел на своей постели на полу, а дед примостился на небольшом сундуке у двери, не спеша снял и пристроил на коленке старую, с потертым кожаным верхом шапку. . _

На кухне за его спиной еще горела лампа, от печки на стене возникали блики, опадали и снова начинали полыхать, озаряли крепкую и гладкую, как яйцо, макушку деда, и светлыми были его широкий лоб, косматые брови и хрящеватый кончик большого носа, однако зрачки под крутыми надбровьями поблескивали как бы из полумрака, и темною казалась сейчас его изжелта-белая, почти до пояса борода.

– Ты мне вот что, Андреич, скажи. Почему так? Замолчал и наклонился пониже, словно всматриваясь в Котельникова, и тот, отвечая тоже внимательным взглядом, уже в который раз подумал о жадности, с которою дед готов был вести разговор хоть вечером, хоть утром, – пять дней живет у него Котельников, а дед все еще не наговорился.

— Вот у тебя двое. Так? И ты по нонешним временам, считай, многодетный. А у нас с бабушкой восемь человек. И мы, считалось, середнячки. Не мало, однако, но и не много.

— Некогда нам, дед. Все некогда.

— Мы и то с баушкой радио послушаем: дак, а когда?.. Ну, давай, Андреич, за стол.

— А может, сперва сетешки глянем? Дед согласился:

— Давай сетешки.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.