В последние годы он любил работать здесь, в небольшом, в два окна, кабинете, за просторным, под зеленым сукном столом. Садился так, чтобы свет из окон падал равномерно справа и слева, распахивал шторы, и когда солнце и когда ненастье. В кабинете ему было спокойно и привычно. Отец работал до последних дней, даже когда чувствовал, что осталось немного; продолжал писать друзьям, внукам, которых крепко любил, ни одним словом не выдавая своей тревоги.

Мне трудно говорить об этом, зная, что в памяти многих он остался только как военачальник, солдат своей Родины, коммунист. Для меня он прежде всего был и остается отцом, близким, любимым человеком, который чинил мои куклы, помогал мне решать задачи по алгебре, читал Пушкина, учил ездить на лошади, понимать и любить природу. Наверное, таковы почти все отцы, но мой все равно казался мне самым добрым, самым чутким, самым умным и веселым. И на сколько бы нас ни разлучала судьба, он всегда помнил о семье, обо мне, всегда скучал по дому и близким и умел даже в самые трудные дни оставаться внимательным ко мне и моей маме. Но самое прекрасное его качество – отец уважал в каждом его личность, даже в детях.

Чего проще было бы отмахнуться от меня, когда я – десятилетняя девчонка – просила его взять меня с собой в поездку по частям. А он брал, понимая, как безумно мне этого хочется. Как-то ему показалось, что я сказала маме неправду. Он отругал меня. Через несколько минут обнаружилось, что я была права. Отец не ушел на работу, пока не разыскал меня в саду и не извинился. Таким он был не только со мной – с товарищами, подчиненными. И если это не касалось его службы, он держался с каждым, как равный с равным: с солдатами, с соседскими мальчишками, с проводником в поезде. Когда я стала взрослой, он был прост и тактичен с моими друзьями, участвовал в наших спорах и никогда не впадал при этом в нравоучительство, не пользовался своим авторитетом.

Все это не значило, что отец не мог быть строгим и требовательным. После войны я, как и большинство моих сверстников, стояла перед выбором жизненного пути. Война помешала нам кончить школу, каково было садиться вновь за парту после того, как прошла фронт, видела рядом смерть. Отец же советовал учиться, несмотря ни на что. Я возражала. Тогда он поставил вопрос серьезно: я сажусь за парту или лишаюсь его уважения. Всю оставшуюся жизнь я буду благодарить его за тот ультиматум.

Война была тяжелым испытанием для каждого советского человека, много пережили в те годы и мы. Но как бы ни было трудно в первые ее месяцы, отец ни на мгновение не сомневался в том, что мы разгромим врага. Поддерживал он эту уверенность и в нас – своими письмами и беседами, когда он на несколько часов прилетал в Москву по вызову Ставки. До сих пор хорошо помню утро, когда началась война, надолго разлучившая нас с отцом.

Штаб корпуса, которым он командовал, располагался в небольшом приграничном городке. Я встала очень рано и побежала к Дому культуры, откуда должна была отправляться машина с участниками самодеятельности. Мы собирались давать концерт в одной из частей. На полдороге встретила отца. Он быстро шел к дому. Никогда прежде я не видела его таким встревоженным. Он спросил, куда я бегу. Я сказала, что в ДК.

– Немедленно домой. Война, дочура.

Через несколько минут он уехал в дивизию, и до самой осени мы не знали, что с ним и где он. Письмо отца нашло нас в Новосибирске, куда мы приехали после долгих скитаний в эвакуационных эшелонах. И хотя там было безопаснее, чем в столице, мама решила при первой же возможности переехать в Москву, где была надежда пусть изредка, но все-таки видеть отца. Такая возможность представилась в мае 1942 года. В то время отца ранило осколком в спину, и он лечился в одном из московских госпиталей. Как только смог вставать, перебрался из госпиталя домой и с нетерпением ждал, когда врачи разрешат ему вернуться на фронт. Все попытки врачей извлечь осколок оказались напрасными. Он остался в теле отца навсегда и, наверное. отнял у него несколько лет жизни. Но и тогда, весной сорок второго, несмотря на мучительные боли, отец был таким же, как и прежде, веселым, остроумным, неунывающим. Он шутил с нами, пел любимые песни, которых знал великое множество. Причем пел он не только русские песни, а и польские, латышские, литовские. Он вообще любил пение. И очень бережно относился к людям талантливым.

Во время боев за Киев отец, обходя позиции, как-то услышал пение одного из солдат его фронта. Он тут же вызвал его к себе, записал фамилию и сказал, что после освобождения столицы Украины направит его учиться петь в Киевскую консерваторию. Солдат попытался отказываться, неудобно, мол, ему перед товарищами, они воевать будут, а он в тыл поедет песни распевать. Но отец, чуть улыбнувшись, сказал, что приказы в армии обсуждать не принято. И он сдержал свое слово: рядовой Кривуля был откомандирован на учебу в Киевскую консерваторию.

Узнали мы об этом случае спустя много лет после войны из письма самого Кривули, ныне солиста Ленинградской оперы. Немало отец сделал и для того, чтобы получил возможность учиться пению бывший сын полка, сейчас известный исполнитель русских народных песен Иван Суржиков...

Так вот сразу после подмосковного сражения отец не раз говорил нам, что наступил перелом, что теперь мы начали бить фашистов и обязательно добьем их до конца. Он был Коммунистом с большой буквы, человеком высокой идеи и, кроме того, военным стратегом, прекрасно знающим возможности Красной Армии, ее боевой дух, верящим в стойкость, наступательный порыв советских войск.

Мы с мамой знали, что вскоре он должен уехать под Сталинград, очень волновались и взяли с него слово писать нам как можно чаще. Обязательный и аккуратный во всем, папа сдержал слово: писал сравнительно часто и довольно подробно, понимая, что нам не просто интересно знать все о его военной жизни, но и намного спокойнее, если мы получаем от него письма. Вообще чувство семьи в отце было развито очень сильно. Как бы ни складывалась военная обстановка, он находил возможность известить о себе. Даже прилетая на два часа по вызову Ставки, он по дороге в аэропорт заезжал домой хоть на пять минут.

После войны, когда мы жили вместе, а отец работал в Генеральном штабе, любимым отдыхом для него была возня с внуками. Он мог часами играть с ними в их игры – с не меньшим, чем у них, азартом. Однажды, работая в саду, он оставил на земле косу. Мой младший сын Павлик, играя, наткнулся на нее и сильно поранил ногу. Отец страшно переживал этот нелепый случай. Просиживая у постели Павлика дни и ночи, он отдавал ему столько душевного тепла, сколько, казалось бы, не смогла отдать даже я – мать. Папа менял сыну повязки, кормил его, читал ему книжки. Вскоре мальчик поправился, но отец еще долгие годы не мог простить себе оплошности с косой.

Отец вообще был необыкновенно щедр душой. Он никогда не забывал ничьих дней рождения, до последних месяцев жизни был настоящим рыцарем по отношению ко мне, маме, нашим знакомым. Но как бы он ни любил нас, отец считал неудобным, например, отдыхать вместе с нами в санатории или разрешать нам пользоваться его служебным автомобилем. Он относился к таким вещам очень щепетильно и возмущался, если видел, что кто-нибудь в личных интересах использует служебное положение. Отец считал, что это бесчестно и настоящим человеком такого назвать нельзя. Вообще формулировка «настоящий человек» была для него высшей оценкой деловых и человеческих качеств кого-либо. Часто в разговорах со мной он говорил, что быть настоящим человеком может не каждый, для этого нужен талант.

Он умел ценить и защищать мужскую дружбу, считая ее одним из самых высоких проявлений человеческого духа. Время от времени у нас дома собирались его бывшие однополчане. Я поражалась, с какой преданностью, уважением они относились друг к другу, как стояли друг за друга в трудных жизненных ситуациях. Помню, как однажды отец вернулся домой чем-то очень расстроенный и заперся у себя в кабинете. Я хотела расспросить его, но мама не разрешила.

– Его фронтовой товарищ попал в беду, – сказала она мне.

Через несколько дней папа, знавший того человека много лет и поэтому уверенный в его невиновности, добился приема в самых высоких инстанциях. Только личное поручительство отца спасло того человека от беды. Как выяснилось спустя какое-то время, обвинения против него были действительно неосновательными.

Вся его жизнь была постоянной деятельностью, он не умел находиться в покое, не любил бездельников, считая праздность одним из самых больших пороков. Я часто думаю о том, что питало его неистребимую жизненную энергию. Прежде всего природная увлеченность, он просто не умел ничего делать равнодушно, без этой самой увлеченности – играл ли он в шахматы с внуками, работал ли над военными трудами, пел или спорил с товарищами. И еще, пожалуй, спорт, физические упражнения, без которых он не начинал день.

Отец просыпался очень рано, обтирался холодной водой, прыгал, делал приседания, поднимал гантели. Он делал это каждый день, до последних месяцев жизни. Очень любил волейбол, теннис, а вот к футболу питал почему-то антипатию, считая его скучной игрой. Высокие физические нагрузки помогали ему держаться все время в форме. Я даже гордилась тем, что мой отец по сравнению с другими мужчинами его возраста выглядел молодцом.

И еще отец страстно любил природу. Но любил не созерцательной любовью. Он мог часами бродить по лесу в поисках грибов, терпеливо объяснять нам лечебные свойства различных трав, ягод, обожал охоту и рыбалку, на которые брал меня с удовольствием, лишь бы у меня хватало терпения дождаться, когда начнется клев. Уважение к природе он сумел передать и внукам, особенно младшему, в общении с которым проводил последние годы очень много времени.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.