Мне часто снятся по ночам горы – острозубые, вонзающиеся в небо, с прилепившимися к ним облачными грядами, густыми и вязкими, как сметана. Так и снятся, честное слово. Й тогда утром я достаю из письменного стола черную коленкоровую тетрадку с обрезанными краями – дневник, привезенный из памирского похода. Записи в нем карандашные, сделанные на ветру, вкривь и вкось.

«Альпинизм – это самый настоящий труд, да такой, от которого мозоли бывают не только на руках и ногах, а даже на груди – от веревки-связки и на спине – от рюкзачных лямок. Но это не все: от солнца постоянно слезятся глаза и выгорают ресницы, а организму не хватает кислорода, и ты, задыхаясь, втягиваешь сквозь сжатые зубы морозный, крапивно обжигающий горло воздух, пьешь его, как воду, но тебе все равно не хватает – таковы горы... Памир, Тянь-Шань, Кавказ. И, признаюсь, случается, что взвесишь все «за» и «против» и подумаешь: стоит ли идти вновь в горы, не лучше ли провести отпуск где-нибудь в Мисхоре, у кружевнистого прибоя, или на пляже в Дзинтари? «Нет, – отвечаешь сам себе, – не лучше». Потому что ты уже нажил «горную болезнь».

Это первая запись в тетрадке. И все тут правильно. Чего стоит, к примеру, один только цвет памирского неба над кряжами и пиками, такими светлыми от солнца, что на них больно смотреть! Небосвод Ниццы покажется жалким; выгоревшим ситцем по сравнению с сочным лазоревым бархатом памирского шатра. А ночные звезды! Огромные, тяжелые, чистого зеленого цвета, они висят так низко, что, кажется, еще чуть-чуть, и ты дотянешься до них рукой. Говорят, только в горах можно увидеть такие яркие и так низко висящие над землей звезды.

...У тех, кто выбирает своей целью горы, расположенные вдоль ледника Федченко, на пути стоит город Ош, а дальше, после однодневного броска на попутной машине – чаще всего ими оказываются почтовые грузовики, – последний населенный пункт – памирский аил Дараут-Курган.

Поэтому, как и многие, мы сначала тряслись в кузове, у которого выстрелом хлопал незастегива-ющийся брезентовый полог. Тряслись, пронизываемые насквозь ветром, слушали смех и громкий говор шофера Кадыра, которому все равно было скучно, и он гнал и гнал машину по черному серпантину, через перевалы, через реки, с самолетной скоростью. На одном из перевалов мы увидели, как от дороги метнулись в каменную расщелину волки. Три долго-спинных палевых сытых зверя; один из них обернулся – желтобокий, крупноголовый, с тяжелым угловатым лбом...

Тимурака, бородатый, спокойный узбек-экспедитор, сидя верхом на почтовых засургученных мешках, презрительно цыкнул слюной в брезентовую прореху и вытер губы рукавом телогрейки.

– Волк труслив. Запах оружия чует за километр. Почует – обойдет. Но если поймет, что у тебя нет ружья, осмелеет, пойдет навстречу. Как-то зимой мы везли почту, по дороге подсадили женщину с ребенком. За Сары-Ташем, километрах в двадцати, встретились волки. До самого Дараут-Кургана шли рядом с машиной, не отставали – чувствовали, что оружия у нас нет, и запах младенца тоже чувствовали...

В два часа ночи показались высокие, похожие на крепостные, глинобитные стены аила, и машина с грохотом покатила по единственной улице Дараут-Кургана.

Было по-зимнему морозно, хотя стоял июль. Мы кое-как добрались до кибитки и уснули. Утро наступило удивительно теплое и тихое. Снежные вершины сверкали на солнце, как хорошо начищенные зеркала. Где-то громко кричал шальной петух, горластый, счастливый, и нам все еще не верилось, что мы на Памире.

Через час грузовик привез нас на пустынный пятак, где располагалась вертолетная площадка. В углу площадки высокой грудой были свалены бумажные пакеты с углем, чуть поодаль – спальные мешки и поролоновые скатки. У жердяной ограды тихо стучал мотором заведенный мотоцикл, обшарпанный и помятый, с шипастой, для езды по льду, резиной на колесах. Его владелец, Иосиф Григорьевич Кахиани, худой, небритый, в пуховой шапчонке, с заламывающимся кверху козырьком, в светофильтрах «консервах», в шерстяных гетрах до колен и в выгоревшей штормовке, стоял тут же, медленно крутил пальцами сигарету, разминая табак. Трижды Кахиани становился чемпионом СССР по альпинизму. Заслуженный мастер спорта. Регалий у него не меньше, чем у генерала. А впрочем, он и есть альпинистский генерал. В довершение сходства на поясе у Кахиани висел пистолет в потрескавшейся кобуре.

Я подумал: зачем альпинисту пистолет? Волки, несмотря на рассказы Тимура-аки, в это время не нападают, встреча с барсом исключена... Может, для охоты на кийков? Но в таком случае удобнее обычная малокалиберная «тозовка». Поймав мой взгляд, Кахиани пояснил:

– Представьте себе, что вы едете на такой вот железной лошади по тропе. – Он кивнул на мотоцикл. – И вдруг видите, что впереди над тропой нависает снежный карниз. От громких выхлопов мотора карниз может сорваться и накрыть тебя. Спасает пистолет: два-три выстрела – и карниз обрушивается от резких звуков. Остается только расчистить дорогу лопатой и двигаться дальше...

В этот же день произошла у нас еще одна интересная встреча. Неподалеку от совхоза «Чон-Алай» в крохотном, насчитывающем всего несколько кибиток аиле жил суровый памирский старик. И хотя ему было уже за восемьдесят, он продолжал охотиться на уларов, кийков, кекликов. Старик отличался необыкновенной меткостью: с пятидесяти метров попадал точно в середину копеечной монеты. Звали его Тагаем Каримовым, а иногда Томир Адамом – «железным человеком».

Но мало кто знал, что этот старик и есть легендарный герой романа Георгия Тушкана «Джура», предмет восхищения мальчишек не одного поколения: еще бы, сам Джура!

Мы сидим на кошме у аксакала Ороза Токтабаева, который еще в начале тридцатых годов водил вьючные караваны по «большому льду» – так называют памирцы ледник Федченко. Поджав под себя ноги, тянем из маленьких пиал чай. В огромном, разрисованном индийскими «огурцами» блюде грудой навален пиленый сахар и слипшиеся подушечки мятной карамели.

Мы смотрим на необъятные, обтянутые стеганым халатом плечи Тагая, на зоркие еще, не подернутые старческой поволокой глаза, в которых сокрыты спокойствие и мудрое раздумье много повидавшего человека. Потом с его разрешения разбираем кипу писем и документов, перетянутую бечевкой. Мне попадается на глаза телеграмма. Она прислана в 1943 году из Ставки Верховного Главнокомандующего в благодарность за средства, переданные Джурой в фонд обороны для строительства танков. Грамоты. наградные книжки, справки... Подвиги Джуры известны всему Памиру. Мы просим старика рассказать о его работе в последние годы. Он улыбается, делает жест, уже знакомый нам, – поднимает руку и смотрит на нее некоторое время, молча, потом предлагает:

– Давайте послезавтра... Завтра я уйду на охоту, а послезавтра встретимся... а?

Но встретиться, послезавтра не удалось. На следующий день вертолет забросил нас на ледник Федченко, и мы ушли вверх, в штурмовой лагерь.

В тот раз на морене – длинной каменной полосе – я поднял скол, матово-серебряный, с выпуклыми гранеными «каплями», плотно впаянными в это самое серебро. С тех пор камень лежит у меня дома на видном месте. И все, кто заходит в гости, спрашивают, что это за скол, дивятся: тоже, мол, мода пошла – держать на письменных столах булыжники. А мне он дорог. Стоит лишь подержать камень в руках или просто накрыть его ладонью, как сразу вспоминаешь о горах, в которых бывал, о людях, с которыми довелось встретиться в пути... И очень захочется вновь пойти туда, в горы, вновь увидеть резкий блеск отвесно падающих рек, услышать пушечные выстрелы обвалов, всем существом почувствовать тонкую, неповторимую морозную тишину...

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.