Степь

Летом степь мертвая. Она лежит серая и раскаленная, и машины, проезжая, перегораживают ее стеной пыли. Солнце сушит землю, она крошится и рассыпается. И если из-за гор вдруг вырывается ветер, земля поднимается в воздух. Все мутнеет. Пропадают и солнце и небо. Остается крутящаяся пыль. Мгла, в которой все равно надо дышать, сплевывать пыль, вытирать глаза и смотреть, хотя ничего не видно. Силуэты вместо домов, вместо деревьев, вместо автобуса.... Автобус поурчал и умолк. Может быть, уехал, а может быть, остановился и стоит на дороге.

- Ахан-Гаран?

- Ахан-Гаран.

- Вот это заехали! А где же стройка? Где тут комсомольская стройка, бабай?

- Там. - Старик показал куда-то рукой.

- Где там? Рашида, иди сюда. Называется приехали - и никто не встречает. Хороша комсомольская стройка! Рашида, иди сюда! Рашида, что ты стоишь там? Рашида!...

- Любка, мы сумку оставили. А там утюг. Что же нам делать без утюга? Как же мы не взяли сумку? Там же утюг.

- Иди сюда, Рашида!

- А у нас в Ленинске столько деревьев! Дуры мы с тобой, Любка... Дуры...

Не хочется уезжать

Я уезжал из Ахан-Гарана в полдень. Была весна. Еще лежал кое-где на горах снег, и горы были белыми, голубоватыми и желтыми. Я шел в старый поселок. Рядом по обеим сторонам дороги простиралась степь, в эту пору еще зеленая и живая. В старом поселке, у забора, сидели старики в черных халатах, смотрели на дорогу и время от времени сыпали на язык и сосали зеленый табак-насвай. Потом сплевывали его. Где-то близко скрипел чигир, подававший воду из арыка. Над глиняными стенами, унылыми, шершавыми и сухими, поднимался фиолетовый дым. Вешено цвел урюк. Автобуса нет и нет. Возле будки - толпа и крик. Не продают билетов.

- Я поставлю здесь чемодан, бабай. Старик пошевелил белой чалмой. Он стар и неподвижен, как этот поселок.

- Хоп, - не поднимая глаз, сказал он. - Ладно. Я повернулся и пошел вдоль шоссе, чтобы еще раз взглянуть на степь. Надо пройти немного вперед, потому что с этого места не видно ничего, кроме чайханы, кроме котла под навесом и передвижной лавки с рваными и сплющенными шинами, где продаются сразу и колбаса и мыло. От шоссе поднимается и ползет по лицу горячий воздух, удушливый и упругий. Это дорога на Ташкент. Всего три часа езды. По шоссе несутся на большой скорости грязные, забрызганные самосвалы. Подъезжая к шлагбауму, подпрыгивают на рельсах и сворачивают в степь. И потом становятся низенькими и приплюснутыми и совсем теряются среди серых построек, среди громоздящихся там стен, прилипших к толстой, подпирающей небо трубе. Отсюда она кажется белой. Она вызывающе огромна, в ней есть такая прочность, что кажется, будто люди поставили ее для того только, чтобы придавить и принизить степь, чтобы посмеяться над ней, над ее обнаженным простором. Внизу завод, большая комсомольская стройка. Там сотни людей, там грохочут машины, и туда несутся по шоссе грязные самосвалы. Отсюда до стройки километра три или четыре, и потому видна только труба, а все остальное - какой-то серый бугор, взъерошенный и расползающийся. Старик уже давно что-то кричит мне. Я не понимаю, что, потом вижу: он стоит, размахивая длинными рукавами халата, а за его спиной, покачиваясь, разворачивается автобус. Старик кричит, чтобы я взял свой чемодан. Я не хочу садиться в этот автобус. Я постою еще и сяду в следующий. Мне не хочется уезжать.

Солнце печет

Они приехали в прошлом году летом, когда еще не было всей трубы. Была половина. Может быть, меньше. Буря прошла, открылось размытое небо, и солнце плавилось над степью, как кусок жира, желтое и бесформенное.

- Вы чего здесь ходите?

- Нам Кузнецов нужен, начальник участка.

- Я Кузнецов.

- Ладно тебе! Где начальник второго участка?

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.