Чтобы были счастливы

Можно придумать тысячу «хобби», открыть 10 тысяч молодежных кафе, назвав их «Романтиками», «Космосами», «Звездочками», создать 100 тысяч клубов «по интересам» - никакой проблемы они не разрешат, даже если их будет по пять штук на каждую душу населения. Потому что душа жива прежде всего тем, что она носит в себе, а не тем, что ей подносят извне, не рамочками. Ведь вот этот гладилинский герой - он и в читальный зал городской библиотеки записался, и с девушкой познакомился, и есть ему где встречаться и с нем говорить, ему только НЕ О ЧЕМ говорить.

Почему этот молодой парень, живущий в интересное время, получивший образование, умеющий, очевидно, работать, и неплохо работать, почему он не сумел стать личностью? Может быть, виноваты обстоятельства? Но мы знаем, что в одних и тех же обстоятельствах складываются разные характеры. И зависит это во многом от отношения самого человека к себе. Мы знаем, как из четырех братьев Толстых, равно одаренных живой наблюдательностью, серьезных, умных, человечных, только один стал великим - Лев Толстой. Остальные же и в историю вошли всего-навсего как его братья.

Когда читаешь воспоминания о Толстом, о Чехове, когда думаешь о них, поражаешься титанической воле, поистине неустанному самовоспитанию. Как гончар из сырой, тяжелой глины лепит безжалостными ударами прекрасный сосуд, не жалея своих покрасневших рук, болезненно отзывающихся на каждый удар, так и эти люди безжалостно лепили из себя людей.

А жизнь Ленина? Маркса? Николая Островского? Ни секунды пощады к самому себе, ни малейшей поблажки! Человек все время как бы заковывает себя в жесточайшие границы самодисциплины, он, как Рахметов, все время на гвоздях - вот та форма, в которой рождается и выковывается личность. Я знаю, что мне возразят: человек должен быть хорошим не по принуждению, а по натуре. Но ведь, дорогие оппоненты, у нас с вами нет ни малейшего расхождения! Ведь никому в голову не придет считать, что атлет, физически развитый человек, сможет стать таким «сам по себе», точнее, от «натуры», без ежедневной культуры физической (я нарочно пишу раздельно привычное слово «физкультура»). Так почему же должно считать, что душа вырастает и развивается сама по себе? Что ей не нужны тренировки и упражнения? Честность, благородство, самоотвержение не рождаются вместе с человеческим тельцем на свет - они создаются, воспитываются, и прежде всего самим человеком.

Как часто забывают об этом люди, откладывая жизнь свою, любовь свою, хорошие дела свои на «потом»! «Вот когда я стану взрослым...», «Вот когда я окончу школу...», «Вот когда окончу институт...» И это «когда» уже никогда не наступает, потому что сиюминутная разболтанность, развинченность, влечение к наслаждениям, удовлетворение теперь же, тут же своих желаний влечет за собой постепенное накопление качественных изменений. Живая нервная ткань сердца прорастает грубой соединительной тканью, и человек, как Сергей из аксеновского рассказа, вдруг обнаруживает, что в его жизни были женщины, но не было любви, были поступки, но не было подвигов, и жизнь впереди пуста и безнадежна.

И когда человеку недостает этой культуры, горько и несчастливо ему в жизни, как горько и несчастливо героям рассказов В. Аксенова и А. Гладилина.

Нет, культура - это не клипсы, которые пристегивают на день, чтобы поинтересничать, и отстегивают за ненадобностью на ночь, когда ложатся в постель: в темноте, мол, все равно не видно.

Кто-то придумал, что со временем проходит все. Проходит и любовь, и остается только добрая дружба да привычка (в лучшем случае). Что ж, может быть, не стоит спорить: бывает и так. Бывает, что обрастает человек коростой привычек, шелухою вещей, инерцией покоя. Шелуху надо счищать. Но как? Иные в простоте душевной полагают, что достаточно ввести в этот мир взрослых, свое поживших людей этакого голубоглазого младенца и все очистится, засияет прежним светом. Боюсь, что такая надежда на скорую помощь детского взгляда не только сомнительна, но попросту невозможна. Вот появляется такой голубоглазый ребенок среди тридцатилетних мужчин в рассказе В. Аксенова «Папа, сложи!». Идет он почти как блоковская Незнакомка, «меж пьяными», меж стопинов, на которых пивные лужи да груды рачьих клешней. И что-то новое, кажется, происходит с мужчинами, давно привыкшими ко всему: «Обычно они выходили с шумом-гамом, Зямка рассказывал анекдоты, Ильдар играл на гитаре, но сейчас среди них была маленькая девочка, и они не знали, как себя вести». То есть знать-то, конечно, знали, но сейчас вдруг почувствовали, что так вести себя не годится.

Я боюсь за этих ребят, боюсь за их счастье, их судьбу. Ведь от неумения любить до человеконенавистничества, цинизма один шаг. Люди, потерявшие стыд, забывшие про свое интимное, становятся бессердечными. Я видел, как компания девиц и юнцов избивала человека. С чего началась их жестокость? Не с того ли, что самое чистое чувство было подменено пороком?

Нет, я не могу спокойно рассуждать о страсти, анализировать то, что есть. «Ромеоджульеттство» стало превращаться в жупел, в опасность, милый режиссер с восторгом открывателя сообщает, что Ромео было всего 15, а Джульетте 14 лет, забывая при этом оценить и своеобразие эпохи, и среды, и условности трагедии Шекспира.

Потому что в высокой любви стали выделять только страсть, только свободу, не задумываясь над остальным.

Так что же? Может быть, действительно не стоит говорить о любви, не стоит отвечать на записки тем, сидящим в зале?

Помню, как мне, молодому тогда еще преподавателю, обстоятельно и с достоинством выговаривала завуч, тоже молодая, но уже успевшая располнеть женщина, считавшая себя, как это случается с людьми пожившими, образцом нравственности и стражем строгой морали: «Ну как же тан, Александр Самойлович! Вы молодой преподаватель и говорите с детьми о любви Онегина и Татьяны! Разве можно? Ведь они еще только в 8-м классе. Что вы хотите в них воспитать? Разве в учебнике или программе написано про любовь?»

В учебнике и программе про любовь действительно ничего не было написано, и мне возразить было нечего. А она продолжала: «Пушкин-то написал роман - энциклопедию русской жизни. Вот вы и должны показать ужасные социальные условия в тогдашней России. Но говорить детям о любви...» - Она страдальчески возводила глаза к небу. А в этот самый момент те самые «дети», о нравственности коих так пеклась наша матрона, шли за ответами на вопросы о любви к иным «учителям», туда, где не действовали законы ханжеской педагогики, где им говорили...

Что им говорили, я очень хорошо могу представить. Вот лежит передо мной потертая клеенчатая тетрадь. Когда-то, в 1947 году, она принадлежала какой-то Нине Сечкиной. Тетрадь попала мне в руки случайно, уже в году 56-м. Я никогда не видел Нины, и все-таки я ее знаю. Где она сейчас? Нынче ей должно быть года 33 - 34. Счастлива ли она? Нашла ли свою хорошую судьбу? Ох, вряд ли! Вот он, этот альбомчик. Аккуратным почерком переписаны «стихи без меры, по преданью», внесенные в знак верной дружбы, уменьшенные, продолженные - словом, те самые стихи, о которых почти полтораста лет назад писал еще Пушкин. Вот они, эти стихи:

Мне эти дни одно страданье.

Ты, как ушла, взяла мою любовь.

И я обратно жаждаю свиданья,

Чтоб быть с тобою... вновь

и т. д. 74 страницы! Ладно, добро 6 были просто плохие стихи. Добро б речь шла только о неразвитом вкусе. Можно было бы еще оптимистически смотреть на жизнь, если бы все дело заключалось только в эстетическом воспитании. Но пошлая форма всегда несет и содержание пошлое. Вот оно во всем своем оголении: