Вот здесь, на прогнутом береговом укреплении, которое врезалось наискось в пену Черемоша, здесь, где ты стоишь за теодолитом и прицеливаешься перекрестьем в другой берег, станет левая опора высокой плотины. Это произойдет вскоре, и вечная дикая река сразу остановится в бешеном беге, и тихие воды постепенно наполнят эту долину, до отказа наполнят - от буковинского до покутского берегов. Сперва поверхность рукотворного озера взъярится в бессильной злобе, и яростные водовороты закружатся посредине, увлекая в свой последний танец рогатые пни и вымытый из недр щебень, окаменевшие колоды, остатки плотов, мусор со дворов и ил, втоптанный в землю тысячелетними ливнями и снегами, и будет вода черной от удивления и злобы, но пройдет немного времени, и она очистится и успокоится, а в глади отразятся мириады новых, невиданных огней, и люди, выселенные на берег огромного озера, вскоре забудут свою печаль по насиженным местам и не передадут ее в наследство внукам.

А ныне зеленый шум воды и лесов... Везде этот зеленый шум, да удивительная красноречивая тишина, и склоны гор, и овраги, и потоки, и небо, и дикая река - все в этой пене. Стена лесов тугая, налитая. Эта зелень позднего лета гордо уверена в своей силе и зрелости, и вечной ей кажется ее мудрость, и не видит она, еще не хочет видеть первых рябых пятен осени, что уже кое-где упали на листья, и думать не хочет, что эта позолота вскоре расползется, умножится тысячью оттенков, чтобы в роскошной красоте воспламениться напоследок и с тихой печалью войти в зиму.

Зеленый шум зрелости. Уверенный, добрый и тяжелый от изобилия плодов. Фиолетовые шишки на елях темнеют и топорщатся от набухших зерен. Птицы доклевывают засохшие ягоды диких черешен. На безлесных вершинах расцвел остроконечный вовчуг, доносится нудный запах его густых цветов, и клепают косы косари, потому что когда цветет вовчуг, который не ест скотина, уже надо, чтобы легли в покосы сладкие травы. Ольха уронила в воду коричневые гроздья семян; потемнел лесной орех; темно-желтой, как кудри волос белокурого ребенка, стала пряжа на кукурузных початках. Вся природа такая щедро спелая, что просто удивительно, как и почему возле твоих ног проклюнулись из старой еловой ветки молодые липкие побеги. Их можно бы и не заметить, но ты увидел, и вдруг запоздалая примета молодости природы одним только воспоминанием омолодила весь лес, и горы, и долины; жесткая летняя зелень словно сразу омылась весенним ливнем, талым льдом запахла река, покрылись бледно-зеленой травкой полонины, черешни набухли еще не распустившимися цветами, и стало все вокруг на мгновение таким, как в дору вешнего расцвета, когда еще не буйствовал лес, и воды были мутны, и листва липка от сока, и еще далеко-далеко было до той уверенной, мудрой и тяжелой летней зрелости с первыми крапинками осени на листьях.

Ты почему-то увидел эти молодые еловые побеги, почему-то захотел их увидеть, ты оторвал взгляд от тетрадки, в которой ежедневно записываешь измерения, в это мгновение тебе стало безразлично, что ты можешь допустить ошибку, а потом надо все проверять заново. Неужели тебе стало жалко, что исчезнет под водой эта благословенная тихая долина, что совсем другой, железный шум родится среди этих гор, и будет он не шумом тишины, а напряженного труда, а эта перемена будет плодом твоей и твоих друзей мысли? Или что не увидишь тут больше зеленых побегов, которые поздним летом напомнят раннюю весну? И ты вдруг вспомнил...

... Ели выпускали первые липкие побеги, а по разбитой обочине дороги у подножий скал и круч против течения Черемоша тянулся хортистской обоз, и ты, потеряв уже надежду, что вырвешься когда-нибудь из этой страшной орды, тихо покрикивал на отцовских лошаденок, реквизированных оккупантами, сидя на ящиках со снарядами. Солдаты были мокрые, голодные и злые. Ты робко озирался, потому что тебе не было еще и пятнадцати, а позади тебя, свесив с воза ноги, сидел твой стражник с карабином между колен и тихо, чтобы не слышали задние, напевал украинскую песню про камень, что растет без корня, про солнце, что всходит без семени, про сердце, что плачет без слез. И, обрывая песню, говорил тебе шепотом:

- Не грусти. Нам бы только за перевал, а там драпанем. Я к своему отцу, а ты вернешься к своему...

Но ты не верил. Потому что за тобой ужом тянулся черный обоз со снарядами, полевыми кухнями и пушками и промокшие офицеры яростно ругались, а этому, что называл себя украинцем из Закарпатья, ты тоже не мог доверять, потому что на нем был чужой мундир, а вояки в этих мундирах стреляли в твоих односельчан над Прутом.

Твоя ранняя весна пришла к тебе по разбитой колесами и сапогами оккупантов дороге, которая вилась болотным месивом вверх по-над Черемошем, и эту раннюю весну разбудили вопли «маркитантки» Миронячки, которая не боялась волочиться за обозами деморализованной хортистской армии и за самогон выменивать у солдат алюминиевую посуду, ремни и парусину. И вдруг на крутом повороте, где дорога спускалась к самой воде и только переплетенное крепкими канатами береговое укрепление спасало ее от гибели, вдруг сбоку, из впадины затрещали автоматные очереди, из лесу на просеку выбежали четверо или пятеро советских солдат в полосатых защитных плащ-палатках, и послышался такой неуместный и смешной в своей трагичности крик «маркитантки»:

- Да куда же вы стреляете, ой-ой, да подождите, дайте спрятаться, да я же не хористка, а Миронячка из Хороцева!

Вы вместе с закарпатцем соскочили с воза и вмиг очутились за укреплением по пояс в ледяной воде; погонщики поворачивали коней, ломались дышла и оси, возы наезжали друг на друга и с шумом скатывались в мутную воду Черемоша; ржали кони, рвали постромки и захлебывались; беспорядочно стреляли из карабинов. Разведчики, ликвидировав огромный обоз, вернулись обратно в лес. А когда груды поломанных возов остались на дороге и над обрывом, и когда перестали ржать искалеченные и уцелевшие лошади, вы вместе с закарпатцем выползли из-за берегового укрепления и с жалостью смотрели на убитую женщину, лежавшую на обочине.

- Никак живая! - вдруг вскочила «маркитантка» и перекрестилась. - Ой, Василек, правильно ты говорил: не ходите, мама, за пустым, а я не послушалась, - бормотала женщина и не видела нас, вытирала руками долгополый кожух и жаловалась: - Пуля продырявила, как же буду ходить? Смотри - и тут дырка, в чем в церковь пойду? Да пускай бы пропало это вражье добро, мудро ты сказал, Василь... - И вмиг оторопела, увидев перед собой хортистского солдата.

- Не бойтесь, мы свои, - поспешил успокоить женщину закарпатец. - Ведите нас в свою усадьбу и найдите что-нибудь сухое переодеться.

- Господи, да ведь есть Василево старое дранье, - с облегчением затараторила «маркитантка». - Идем, идем!

А когда прошли не больше пятисот метров по дороге, по которой убежали хартисты, и свернули на тропинку к Хороцеву, ты увидел под развесистой пихтой, посаженной возле двора, красивого кудрявого парня, который лежал навзничь и был очень бледен, без кровинки в лице, а рядом стояла молодая женщина с распущенными черными волосами, с застывшими, протянутыми вперед руками. Крепко спал красавец, потому что и не моргнул, когда вы подошли; возле него, как статуя, стояла красавица, и пронзительно закричала «маркитантка»:

- Василь! Сыночек мой!

С утра до восхода солнца ты выбегаешь из своей квартиры к реке. Парует Черемош, воздух пахнет холодной росой, настоянной на травах, из-за бука-венского Турнаса выстреливает, будто из мощного прожектора, конус горячего света и выхватывает из утренней мглы влажную Лысинку, что на покутской стороне, - примеряются давнишние соседи - вершины, чтобы перепрыгнуть друг к другу и запрудить реку.

Идешь по тропке по-над Черемошем к своему береговому укреплению, где потом, после завтрака, снова будешь вести измерительные работы, привязывая к местности проект плотины.

Это не рабочий выход: тебе хочется еще и еще раз убедиться, что все произошло именно тут. Это же было так давно, что уже и в памяти стерлось, и когда ты несколько дней назад остановился над узким речным коридором между Лысинкой и Турнасом, местность была для тебя совсем чужой, только прогнутое береговое укрепление показалось откуда-то знакомым, где-то ты видел такой мол, наискось вогнанный в реку, переплетенный грубыми канатами; шум реки вдруг начал отбивать ритм песни про камень, что растет без корня, да утонули клочки неясных воспоминаний в зеленой пене.

Только потом - молодая ветка среди позднего лета...

Молодая ветка пихты, посаженной возле подворья, с еще прижатыми к стеблю, еще не расклеившимися иголками, уткнулась в лицо Василя и ласкала его; ты видел, как «маркитантка» тормошит тело своего сына, расстегивает киптарь на нем, а думал совсем о другом: так, как Василь, спало вчера это дерево, а сегодня проснулось, и ты думал о том, что наступает весна. Миронячка разорвала рубашку, и покраснел побег пихты, и показалось тебе, что выкупался он в крови.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.