Было на Запсибе…

– У меня все.

– Ну, что ж, товарищи члены бюро, – сказал Белый, – придется все начать сначала. Кому первому слово?

Так или иначе на металлургический завод Белый пришел с твердой репутацией опытного строителя.

Начинать ему пришлось опять нелегко. Теперь он стал одним из руководителей того самого, вовсю уже дававшего продукцию, уже богатеющего Запсиба, и в тот раз, когда я впервые после своего отъезда собрался на Антоновскую площадку, мне очень хотелось напомнить Белому давние наши разговоры, которые начинались с одних и тех же слов: «А когда у нас...»

В тот раз я и в самом деле не стал останавливаться в городе, а поселился в «Металлурге» на Антоновской – недалеко от бывшего своего дома. Не успел еще вещи разложить, как уже начались звонки, и чуть ли не самым первым позвонил один из запсибовских «стариков», Коля Парамонов, работавший теперь директором Дворца спорта.

– Ты там писал: негде заниматься спортсменам... – сказал без всякого предисловия. – И надо тебе прямо сегодня посмотреть наш Дворец.

Я сказал, что день у меня уже забит, что по крайней мере до одиннадцати вечера буду занят, и он тут же согласился: хорошо, мол, буду в одиннадцать.

Запсиб есть Запсиб!

И в двенадцатом часу ночи мы с Колей вдвоем неторопливо бродили по просторным залам, в которых привычный запах пота еще мешался с запахом свежей краски. Невысокий и худенький, так и оставшийся живчиком, Коля, забегая вперед, по-хозяйски широко распахивал двери, потом отступал на шаг, начинал на меня победно посматривать, и мне просто больше ничего не оставалось, как вздохнуть – наконец-то, мол! – и покачать головою – это да! – и развести руками – ну, что тут скажешь?!

Потом, уже за полночь, когда можно было сказать, что и дружеские привычки он ни на каплю не изменил, сидели мы у него в кабинете, и Коля рассказывал доверительно и чуть растроганно:

– Ребята, что на спорте начинали, давно уже кто куда ушли, хорошо устроились... Мне часто: Николай, а ты чего тут? Присох?.. Ты-то, небось, не помнишь нашу команду по легкой атлетике в шестидесятом? Я ведь из армии приехал – чемпион округа! «Коронка» была – стометровка. А тут... где тут тогда было развернуться? Забросил все. А теперь, когда старше стал, думаю: пусть у этих ребят, что вслед за нами сюда приехали, пусть у них будет по-другому, так – нет? Знаешь, сказал себе: пока плавательный бассейн да стадион не построим, отсюда никуда. Вот и заворачиваем тут теперь. С Белым на пару. Он на каждом рапорте, на каком только можно совещании: забыли поговорить о спорткомплексе! Дед при этом аж зеленеет...

Дед – Леонид Сергеевич Климасенко, и прозвище это пришло за ним еще с Кузнецкого комбината, где он был главным сталеплавильщиком.

На том бюро, о котором потом анекдоты рассказывали, насчет того, кто и что понимает в металлургии, он, пожалуй, интересовался не зря: сам был металлург до мозга костей, кроме завода, ничего не хотел знать и любой разговор, который отклонялся от технологии или, предположим, от заводской экономики, считал безделицей...

На заводе Климасенко проводил дни и ночи, в любое время суток он мог появиться в самом неожиданном месте. Случалось, его провожали-таки наконец домой, но часа через два-три он снова вдруг как ни в чем не бывало выходил откуда-либо из-за угла, выныривал из-за какого-либо агрегата, еще издалека хрипло кричал, тянул сухонькую руку с грозящим указательным пальцем. Начинался нелегкий разговор, в котором не было места для дипломатии, и для людей потом так и оставалось загадкой: уезжал ли директор домой перекусить да часок-другой передохнуть или до сих пор не вылезал из цеха?

Казалось, он не любил ни праздников, ни других радостных событий, которые вольно или невольно нарушали привычный ритм, и на торжественных собраниях говорил все об одном и том же – о работе, о недостатках, причем в выражениях не стеснялся почти так же, как и у себя в кабинете. Как-то однажды даже на Восьмое марта не мог удержаться, чтобы под горячую руку не сказать примерно такое: да, мол, все нынче празднуют и поздравляют прекрасных тружениц. Мы бы тоже на заводе поздравили, да где у нас таких взять? Вот и приходится говорить высокие слова тем, какие есть, – ничего не попишешь. С праздником вас, дорогие товарищи женщины!

У нас, у запсибовских «стариков», с Климасенко были как бы свои особые счеты: это от него ведь теперь во многом зависело строительство соцкультбыта на Антоновской. А он, видите ли, мало того, что ничего не строит, он еще и с людьми разговаривать не умеет!

И в тот приезд я не без некоторого тайного злорадства спросил у Белого: а куда, мол, смотрит партком?

– А я ему тогда обычно начинаю про Бунина говорить, – прищурился Белый.

Я ничего не понял.

– У него любимый писатель – Бунин. Были как-то у меня, вот он ходил-ходил около полок с книгами, и на корточки присаживался, и на цыпочки становился. Потом говорит: хорошая у тебя библиотека, а у Бунина нету. Придется тебе пятитомник подарить, у меня теперь есть девятитомное собрание, а это все равно берег – как знал, радуйся! Захожу к нему на следующий день, достает из шкафа: бери! А я, слушай, к стыду своему, Бунина тогда почти и не знал. А тут как взялся! Эти пять томов, считай, взахлеб прочитал. Веришь, как будто дома побывал. Под Воронежем. Да разве только это?.. А потом думаю: как же так? Если человеку такой писатель нравится, если дома у него на самом, можно сказать, почетном месте, значит, есть в душе у человека тяга и к красоте, послушай, и к нежности... Так ведь? И живет она по соседству с криком, бывает, и с бранью. Потому что такой характер. И такая, случается, обстановка... Вот как он погорячится, я теперь и начинаю. Опять вчера перед сном, говорю, Ивана Алексеевича читал. Бунина. Какой язык! И тонкость, и деликатность какая! Никогда, говорю, Леонид Сергеевич, не задумывались, что весь этот богатейший мир чувств, что нам оставил писатель, – это тоже как бы наше национальное богатство? Такое же, как наши домны? Гляжу, начинает на переднем сиденье ерзать... Вроде заговорить порывается, да что-то ему не дает. Теперь, бывает, как почувствует себя виноватым, так мне: опять мы с тобой сегодня будем о Бунине? Что это за жизнь такая – некогда о любимых книжках поговорить, без всякой, мол, задней мысли, а просто, чтобы душу отвести...