Мятежный его характер сказался еще в отрочестве... Ему было пятнадцать, когда он стукнул надоевшего хуже горькой редьки гувернера-француза, оставил одежду на берегу пруда и бросился в воду. На той стороне с крестьянскими портами да рубахой в руках ждал его закадычный друг, деревенский хлопец Максименко. Вместе пришли на металлургический завод. Тут дворянин Михаил Курако работал в доменном цехе пробоносом, потом, когда застали его за изучением исписанных по-французски цеховых журналов, ушел в катали. Толкал перед собой вверх по галерее тяжелую тачку с шихтой, задыхался около открытого засыпного люка, уворачивался от жарких языков пламени... Присматривался к громадной «печке», прислушивался и принюхивался в прямом смысле – это была единственная его учеба. Через два десятка лет, проработав и горновым и мастером, по собственному замыслу перестроив уже не одну печь, став первым на юге русским начальником доменного цеха, он собрал около себя железную гвардию готовых пойти за ним в огонь и в воду отчаюг и умельцев. Потом встретил еще одного, самого, пожалуй, преданного доменному делу и самого верного.

Молодой инженер Иван Бардин только что вернулся тогда из Америки. Два года тщетно пытался он получить работу по специальности на крупнейшем в мире металлургическом заводе Гери и два года вместе с неграми таскал рельсы. Сорвал сердце и поехал домой. Устроиться смог всего лишь переводчиком при зарубежных спецах на заводе в Юзовке. Тут и окликнул его Курако, обративший внимание на ковбойскую шляпу «американца» Бардина.

В то предгрозовое время русская инженерия вела жестокую борьбу с иностранным засильем. Оба они, мятежный учитель и терпеливый ученик, мечтали о гигантском заводе, который воплотил бы в себе самые последние достижения мировой и отечественной технической мысли. Трепетным своим крылом мечта эта коснулась сперва плеча учителя: в 1917 году он получил предложение акционерного общества «Копикуз» стать главным специалистом на строительстве большого металлургического завода под Кузнецком.

Это были дни, когда Россия менялась стремительно. Из Москвы Курако с учениками выехал в Сибирь уже с наркомовскими мандатами. Совсем еще молодой Советской власти, казалось, было не до того, однако уже ушла на Урал ленинская телеграмма, предлагавшая разработать «единую хозяйственную организацию, охватывающую область горно-металлургической промышленности Урала и Кузнецкого каменноугольного бассейна».

С трудом прорвавшись сквозь заслоны белочехов, «кураковцы» прибыли в Кузнецк. Мог ли им, горячо мечтавшим о просторе для творчества, о работе на общее благо с полной отдачей, не глянуться этот почти фантастический край!

Конечно, то были не самые удобные для строительства годы. От ватманских листов, от проекта инженеров отвлекали то крики, а то и выстрелы. Первую зарплату в советских деньгах для рабочих Осиновских копей привезли на санях из Томска в двух промерзших, хоть об дорогу бей, пшеничных караваях. Сам Курако главарем одной из банд был приговорен к расстрелу, и привести приговор в исполнение помешало только горячее заступничество гурьевских рабочих. Из разграбленной его квартиры безвозвратно исчезла рукопись почти готовой книги по доменному делу.

В 1920 году знаменитого доменщика подкосил сыпняк. Осиротевшие его питомцы вернулись восстанавливать разрушенные гражданской войной заводы юга – на все у республики не было сил. Мысль о гигантском заводе в Сибири, однако, не умерла. Неокрепшему костяку бурно растущей новой индустрии остро не хватало железа. К двадцать восьмому году страна достигла всего лишь предвоенной цифры выпуска чугуна – пяти миллионов тонн. На тридцать третий год – к концу первой пятилетки – сперва наметили десять миллионов. Потом было твердо решено: семнадцать. Соединенные Штаты в свое время прошли такой путь за девятнадцать лет. России предстояло пройти его за три.

Тогда считалось, что запасы угля в Кузбассе в шесть-семь раз больше, нежели в Донбассе, и значительно выше по качеству, но добыча на востоке составляла только семь процентов от общей. Рудные кладовые Урала были в четыре раза полнее криворожских, но удельный вес уральской металлургии оставался на уровне двадцати пяти процентов. На повестку дня снова встала задача: соединить уральскую руду с кузнецким коксом. Это должен был сделать Урало-Кузнецкий комбинат.

То было время, когда над страной уже звенели зовущим набатом гордые имена новостроек: Днепрогэс, Комсомольск-на-Амуре, Челябинский тракторный, Горьковский автомобильный, Турксиб... Теперь к ним прибавились еще две: Магнитка и Кузнецкстрой.

Иван Павлович Бардин впоследствии писал, что день, когда к нему на квартиру пришел представитель Тельбесбюро и предложил должность главного инженера Кузнецкстроя, он считает одним из самых счастливых в своей жизни. Тогда же, в двадцать девятом, когда только что прибыл на строительную площадку, он скорее всего так не думал. Стройка была – двести рабочих, шесть лошадей, два легковых автомобиля. И еще электростанция. Мощностью 3,5 {три с половиной!) киловатта. Но уже пропела здесь, на Кузнецкой земле, труба...

Герцен в «Былом и думах» мечтал о «жизненном толчке, который увлек бы Сибирь с американской быстротой вперед. Увидим, – продолжал он, – что будет, когда Америка встретится с Сибирью». Встреча наконец состоялась, и сибиряки это поняли. Бурно растущие на востоке города, посматривая на плечо крупнейшего в мире промышленного гиганта, невольно приподнимались на цыпочках. Новосибирцы называли свой город «Сибчикаго». Кузнечане считали, что «Сибчикаго» находится слегка юго-восточнее – недаром же на географическом глобусе этот американский город расположен строго по диаметру от Кузнецка. И ничего, что вместо небоскребов на Горбуновской площадке были пока только «землескребы» – великое множество землянок. Копали их в основном грабари, на собственной лошаденке приезжавшие на стройку всей семьей. Пока отец наспех устраивал жилище, а мать пыталась сварить на костре похлебку, детишки сидели поверх скарба, пугливо оглядывая кишащий вокруг разноплеменный муравейник. Работали потом от мала до велика. У каждой семьи был свой, отдельный «забой». «Сам» копал землю, ребятишки правили лошадьми, женщина разгружала телегу. Иногда, когда днем лопата ударяла о что-либо твердое, грабари оставались в ночь – «поработать по холодку». В котлованах мечтали напасть на золото – откопали скелеты двух мамонтов... И еще о чем только не мечтали на Горбуновской площадке: получить сапоги – хотя бы на двоих с братом; выйти в люди; укрыться от Советской власти; помыться в бане; построить гигант; поесть досыта. Здесь были красные партизаны и растратчики, коммунисты из интернациональной «Автономной индустриальной колонии», были комсомольцы и кулаки, крестьяне из ближних сел и выдвиженцы из столицы. Напуганные недородом, из среднеазиатских степей приехали на верблюдах несколько сот казахов с семьями. Издалека присматривались к стройке коренные жители – шорцы. Их звали к новой жизни. Они охотно шли в бригады, брали аванс, но как только наступал охотничий сезон, ни слова не сказав, уходили в тайгу. Им предлагали поискать в горах руду. – «черные камни». Известный медвежатник Шерегешев – в зиму он добывал до двадцати медведей – сказал однажды, что видел большую скалу из такого камня. Рудник назвали Шерегешским...

Вся эта масса людей притиралась друг к другу и друг у друга училась, критиковала друг друга, делилась последним, убеждала, обличала, поддерживала. В жарком горниле стройки ковались характеры. Недаром по журнальным страницам тех дней мелькало новое, дотоле незнаемое слово: человекострой.

Суматошная жизнь Горбуновской площадки ежечасно рождала тысячи больших и малых проблем, которые надо было решать немедленно. Люди работали, когда от стужи лопались градусники, но мастеров своего дела было, как говорится, чуть. На многих участках царила неразбериха. Директор строительства Сергей Миронович Франкфурт вспоминал потом, что инженерам приходилось, бывало, скрепя сердце подписывать наряды, в которых значилось:

1. Найти такую-то часть оборудования – следует подробное описание.

2. Расстояние: в радиусе 1 – 2 км от места монтажа. Не хватало строительных материалов. Чтобы не

зарились да не обижали соседи, прораб Фролов, талантливый инженер, велел создать «заначку» высоко на подмостях, уложенных внутри строящихся кауперов. Всего накопилось столько, что однажды леса не выдержали...

Посреди хаоса и сумятицы рождались трудовые рекорды. Соревнование с Магниткой подстегивало. Вместо положенных шестисот – семисот кирпичей каменщики укладывали по шесть, по семь тысяч. Невиданной до того времени выработки добились землекопы. Одно из звеньев бригады Алексея Филиппова на обратной засыпке выполнило норму на 1126 процентов – по семьдесят пять кубов землицы на брата!

К бригадиру прочно пристало шутливое, но уважительное: «человек-экскаватор».

Трамвай – первый в Сибири – был пущен в Новокузнецке в небывалый срок: за четыре месяца. Успешно строился водопровод, который должен был давать 30 миллионов ведер в сутки – вдвое больше московского. Несколько сотен бондарей из дубовой клепки день и ночь собирали почти четырехкилометровый водовод, диаметр которого – метр двадцать – был пошире, чем у иной бочки. Набирались опыта монтажники, чеканщики, клепальщики, огнеупорщики... Чтобы сократить сроки, принимались решения, которые приводили в ужас привыкших к размеренности иностранных спецов. Америка, уже отрастившая солидное брюшко, отказывалась узнавать себя в молодости – специалисты из Штатов заявляли, что в той производственной ситуации, которая сложилась на Горбуновской площадке, они как бы не у дел. Гордые самолюбцы уезжали. Те, кому на все было наплевать, стреляли уток на знаменитом Болоте или, как могли, развлекались. Двадцать шесть монтеров из Германии устроили по главной улице Верхней колонии шествие: покачиваясь, шли без пиджаков, с кричащими патефонами в руках. От этих уже заметно потягивало пивом из Мюнхена... Наиболее честные и дальновидные пытались понять, что происходит. Такие не раз соглашались с Бардиным: что ж, при необходимости можно строить и так. Некоторые выучили его любимые словечки: «паркетный инженер» и «губошлеп». В роли первых у главного инженера часто фигурировали инспецы. Последнее чаще относилось к соотечественникам, в особенности к тем, кто гробил купленные за золото машины. Сам Бардин, до смерти устававший днем от текучки, ночи просиживал над зарубежными техническими журналами – хотелось, чтобы завод был самым современным. В первых проектах предусматривалась производительность в триста тысяч тонн чугуна. Потом, когда в Совнаркоме было сломано не одно копье, она повысилась до миллиона. Теперь строительством был разработан и выдвинут встречный план – миллион двести тысяч.

Общий энтузиазм заражал не только равнодушных, но и отпетых скептиков. Сердцем прикипали к Горбуновской площадке даже вчерашние «элементы». Слышнее здесь стал голос комсомольцев – этого они добились трудом поистине самоотверженным. Вот запись из дневника одного из молодых строителей Я. Кузьмина, работавшего на первой домне: «8 августа. Сегодня сверхударный день... Кирпич вырывается огнеупорщиками из рук подсобников. Еще бадья не стала на пол, как ее уже опустошают. Моторист не выключает мотора: время – темпы. Перерывы недопустимы. Кверху вздымается бадья за бадьей. Моторист никогда не знал такой гонки...».

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.