было на Запсибе…

— Что стоите? – закричал потом на Колю Качанов. Коле было уже нечего терять:

— А я мастер. И это не мое дело.

— В таком случае, наверное, мое!

И Качанов, прихрамывая, бросился из тепляка, заторопился наверх, к котлу...

Потом они молча трудились рядом, Тертышников и Качанов, – оба работали гаечными ключами, как не приходилось уже давно ни новоиспеченному мастеру, ни заместителю министра со стажем.

Кое-как удалось котел утихомирить, но все последствия аварии стали видны только утром. Качанов снова вспылил и снова, указывая на Тертышникова своею палкой, распорядился: в прорабы!

А Коля, который в ту ночь ни на минуту не прилет, приложил руку к сердцу:

– Спасибо, Климент Семенович!

И голос у него был такой прочувствованный, что заместитель министра сперва помолчал, потом спросил подозрительно:

– Это, интересно, за что же? А Колю продолжало нести:

. – Как же – такой рост! Только вчера меня мастером, а сегодня уже прораб!

– Ой, Тыртышный! – сказал зам. – Доиграешься ты у меня! Это он назвал тогда Колю Тыртышным, отсюда и пошло... Я все не сводил с Коли глаз: ну-ну, мол...

Слушал дальше, поглядывал иногда на Шевченко, как он красиво и вольно сидел тогда – белое вафельное полотенце у него на шее, словно шелковый шарф, – как щурился от дымка сигареты, как довольно и вместе с тем вроде бы чуточку грустно посмеивался.

Слушал, смотрел, а в голове у меня мелькали другие фразы, один другим сменялись иные образы, шла своя работа, и где-то вторым планом уже начал выстраиваться сюжет: да вот... вот же! Пусть управляющий будет в чем-то такой же, как «папа» Толчинский, пусть это он несколько лет назад в самые трудные, самые горячие дни большой стройки свалится от инфаркта, и потом, когда станут проведывать его молодые начальники, они, как о самом главном, всякий раз будут рассказывать ему, как себя чувствует баран, которого их снабженец достал для шашлыков по случаю пуска...

Но пуск уже состоялся, а барашка оставили до того дня, когда из больницы выйдет «папа», и среди «КРАЗов» и бывших ракетных тягачей этот барашек уже какой месяц живет в гараже, и начальники, когда приходят к своему управляющему, говорят озабоченно: хватит, «папа», болеть, а то снабжение в тресте пришло уже в полный упадок – все только тем и занимаются, что по окрестным деревням ищут сено!..

И «папа» выходит наконец и снова горит на работе, еще как чертоломит, но тут новое дело: начинается строительство громадного, на три миллиона тонн стали в год, конверторного цеха... Разве это сам по себе уже не конфликт – людям предстоит втрое сократить установленные техническими нормами сроки? Для чего же они тогда, любопытно, составляются, эти нормы? И за счет чего, самое главное, их сократить? За счет увеличения стоимости стройки, на которой столько самых разных материалов и дорогого оборудования во время всеобщей спешки, во время толкучки будет обращено в прах? За счет горячей, не знающей отдыха от начала до конца стройки работы? За счет нервов? Или за счет беззаветной, на какую только сибиряки способны, самоотдачи?

И тот, похожий на «папу» управляющий, тоже мудрый, как змий, решается на ход конем: видя, что тресту никак не справиться с объемом, что непременно будут сложности, он берет нового, с пролетарской биографией начальника управления, такого всего положительного-преположительного, что его очень трудно будет ругать и просто невозможно уволить. И вот действительно на него одного валятся все шишки, он как громоотвод, зато другие, в том числе и старый его, еще с комсомольских лет товарищ, спешат, работают... И вдруг этот молодой, похожий на Колю Тертышникова начальник управления начинает тихо подозревать, зачем его взяли...

Как говорит Коля, братцы!..

Да если я такое напишу и скажу, было на Запсибе, мне потом без каменки, без лиственничного полка, без березовых веников будет жарко!..

Вспомнили этот помотавший ребятам душу конверторный, Коля поймал мой взгляд, дернул крепким подбородком, на секунду прикрыл глаза: ну, как, мол? Я ему тоже подмигнул, а он сказал: