Возвращение

Вероника со дня смерти матери чувствовала тяжесть этого осколка. Он причинял ей боль, когда она смотрела на него. Она слышала резкий свист и тысячу раз представляла его себе в полете, раскаленный, с острыми рваными краями, тяжелый кусок железа. В ее сознании он летел, как в замедленном кино. И всякий раз, когда он приближался к матери, она останавливала его и отводила в сторону...

Вероника открыла шкаф. За долгие годы пыль толстым слоем опушила старые, ненужные вещи – жакеты, исцарапанные, со сбитыми углами чемоданы, бочонок из-под вина, кожаное вытертое полупальто, горку поношенной обуви, рюкзак...

В одном из чемоданов она сразу наткнулась на толстый, давно забытый фотоальбом. Вероника полистала его, вглядываясь в пожелтевшие фотографии. И вдруг увидела мать и отца вместе – молодые, в небрежно наброшенных на плечи ватниках, они стояли у допотопного «фордика». Вероника бережно отложила альбом и взялась за туго перетянутые бечевкой бумажные свертки. На них были надписи, сделанные красным карандашом: «Первый двубортный костюм Антона», «Мое свадебное платье», «Викины ползунки», «Комбинезон бетонщика Колыбельникова». Вероника читала надписи на свертках, не разворачивая их.

«Боже мой, – думала она, – а ведь я плачу. Какие они были хорошие... Сколько сделали они на земле! Магнитка, «Уралмаш»... Там надо искать их следы... А вот лежат мои ползунки, сшитые из непромокаемого брезента, – значит, и я, маленькая Вика, вдыхала пропахший бензином воздух строительства, и я слышала грохот машин и шорох застывающего бетона».

Вероника сложила свертки в чемодан и, забыв вытереть пыль, закрыла шкаф, прилегла на кушетку. Что-то поблекло в радости возвращения. Все неясное беспокойство, странная пустота последних дней стали остро осязаемыми, давящими. Она опять вспомнила рыжую Тоську и ясно представила себе ее, маленькую, с задиристыми косичками, со смешными кустистыми бровями над круглыми, всегда удивленными глазами. «Я тоже буду доктором...»

В комнату натекли сумерки. Вероника лежала без сна, с открытыми глазами, слушая глухой шум города и думая о том, что было с ней совсем недавно, неделю назад.

Ее провожали до кургана всем совхозом. Барсуков нес чемоданы. Он был сильный, этот парень, болгарские пестрые чемоданы в его руках казались двумя плоскими смешными черепахами. Тоська шла сбоку, то и дело прикладывая к глазам уголок косынки.

Сечин, прихрамывая, шел впереди. Он всегда шел впереди всех, словно прощупывая дорогу, словно проверяя собой ее прочность и безопасность.

На кургане все остановились.

Сечин первый подошел к ней.

– Прощайте, Вероника Антоновна. Много вы добра сделали людям, и за это вам спасибо. А степь... она еще позовет вас.

В просторной кабине «ЗИЛа» над ветровым стеклом висела мандолина. Шофер, знакомый парень из совхоза, сосредоточенно крутил баранку.

Они долго ехали по широкому пыльному проселку. Степь была очень большая и очень тихая. Иногда Веронике казалось, что она не едет, а плывет по серому ковыльному морю. Круглое красное солнце пряталось от машины за край горизонта. Его затягивало вечерней пеленой, воздух густел, и оставшаяся часть солнца, похожая на соломенную шляпу китайского рыбака, блекла и из ярко-красной превращалась в фиолетовую.

Вероника чувствовала, что водитель осуждает ее отъезд и поэтому молчит.

– Хотите, я вам пришлю из Москвы ноты для мандолины? – неожиданно для себя сказала она.

Парень покосился на нее, добродушно пробормотал:

– Пришлите, коли не забудете.

– Я не забуду, – обрадовалась Вероника, – я пришлю обязательно.

– В совхоз «Тургайский», Семакину, – назвался он.

...В коридоре мягко стукнула дверь. Одиночество растворилось в сумерках. Вошел отец. Он долго стоял, прислушиваясь к ее дыханию, потом присел на край тахты. Где-то сонно ворчала вода.