Но Пустовойт был тогда моложе, полон сил. А сердце Лукьяненко сдавало. И все-таки он не из тех, у кого при неудаче опускаются руки. К тому нее у него «подходили» линии более совершенные, чем «Кавказ» и «Аврора». Работать, работать... И опять:

«Главный сорт – тот, о котором мечталось, – где-то еще впереди. Многое надо обобщить и завершить. Не для себя – для других. Нельзя, чтобы урожай жизни ушел под снег...»

Он допоздна писал письмо, где излагал свои взгляды на беду с новыми пшеницами, советовал, что надо сделать, чтобы она не повторилась впредь, просил не теснить «безостую», больше сеять «ранней-12» и «краснодарской-39», ни в коем случае не давать хода сортам нерайонированным... И не знал, что скоро это письмо назовут его завещанием.

Утром, как обычно, пошел на делянки. Широкоплечий, усталый богатырь, почти двухметрового роста, он перебирал в памяти деталь за деталью все этапы работы над серией, которую открывали «Аврора» и «Кавказ».

Вдруг закололо под сердцем. Он прижал к нему руку. И тяжело осел в доцветающую пшеницу.

В ней он родился, в ней встретил и последний свой час.

...Мы считаем порой, что хлеб – это то, что сначала посеяли, а потом выросло. Но в нем оказываются сплавленными далекое и недалекое прошлое, далекие и близкие страны. А еще он – начало будущего. Хлеба Павла Пантелеймоновича будут долго расти на земле и отдавать все лучшее, что есть в них, другим хлебам. И у нас и по всему свету. Даже после того, когда сбудется мечта о 100 центнерах урожая.

Я начал с семи тучных колосьев. Пора досказать их судьбу. Они были суперэлитой, элитой. Потом стали семенами сорта, который только вошел в практику. Но попадись пшеница на глаза селекционеру, он не узнал бы ее. Колосья от уборки к уборке все скудели. Зерно с них не могло именоваться семенами, ибо давно утратило родниковую свою чистоту, но его сеяли.

Поздним осенним днем далеко от родины очень мелкие, сморщенные семена густо, навалом сыпались в глыбистую и незнакомую землю. Было холодно и неприютно. Проростки пробились очень редкие, только кое-где. Слабые, блеклые... К жатве стебли не дотянулись человеку и до колена. Потом их привалил к земле дождь. Вверх полезли сорняки.

Когда убирали, комбайнер часто останавливался и ругался. Потом в машине что-то сломалось, и он ждал, пока приедет грузовик. Грузовик не приехал, комбайнер включил шнек, подставил мешок... И понес зерно в деревню. По дороге он загреб широкой ладонью нескошенные колосья в пучок и сорвал. На току бригадир посмотрел на мешок, на колосья и зло сплюнул:

– Люди сеют не семена, а чистое золото. А тут не сорт – горе.

Так закончили свою жизнь далеко от дома несколько зерен из куста в семь тучных колосьев. Как в притче, они оказались съеденными семью колосьями тощими.

Тот ручей, который найден им, и сегодня дает начало реке. Реке хлебной. Но рукотворный хлеб не может жить без каждодневных забот человека. Без них он гаснет.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.