Сюжет для беговой дорожки

– Режим режимом, а что царь Петр говорил? «После бани кафтан заложи, а выпей!»

Принесла бабка свой графинчик.

– Внимание! – Режиссер поднялся во весь саженный рост. – Тарелка!

И грохнула новенькая, сверкающая, об пол, разлетелась на мелкие кусочки, и роздал он их всем на память, и завздыхала старуха, что знала бы, свою дала: вон их сколько, треснутых.

В пиру опять развернулся Александр Загуменных. Тут-то впервые возникла, слегка, может быть, приукрашенная его воображением история о стихах, которые он в лютый мороз учил под окном правления, равно как иные – о дубинке, спасшей его, мальца, от волчьей стаи, о папане, в одиночку бравшем на рогатину матерого медведя-шатуна, и о прочих достославных сибирских приключениях.

Крестилась, обмирая, пригубившая травничка Валентина Степановна, ахал режиссер, смотрели, как завороженные, Шурику в рот девицы. Одна Анита не смотрела. Но как не смотрела! Сидя напротив него, впившись пальчиками в коленки, она будто отслонялась, сопротивлялась, но ее клонило к нему. И дрожали запахнутые ресницы, и кровь приливала к лицу, когда он ронял на нее властный, озорной взгляд. Нет, право, лучше бы уж глянула Анита – не так бы все казалось выразительно. И посмеивалась Надежда Кусочникова, вертя в стакане шампанского проволочкой от пробки и словно считая нити пузырьков.

– Саша, вы гений! – восклицал режиссер. – Ну, как, ну, кто мне скажет, как мы могли не взять звукооператора? Саша, дайте мне слово, что приедете в Москву – мы вас вызовем – и будем писать синхрон! Надежда Федоровна, можно ему? – И он потянулся одной рукой к шампанскому, другой к травнику.

Однако Шурик решительно отодвинул стакан.

– Ах, Надежда Федоровна! – вновь восхитился режиссер. – Вот это дисциплина, вот это воспитание!

– А мы, кержаки, вообще не по этому делу, – проговорил Александр Загуменных. – Тут было – братан старшой отслужил армию, пришел, ну, гуляем. Папаня достал из подпола четверть, налил вот по столько и назад прибирает. Брат говорит: «Папа, вы что?» А тот: «Разбаловался? Чо, завтра дня не будет?»

– Баба Валя, – сказала Надежда, – а песни петь станем? Старуха прилегла щекой на ладонь и завела вдруг тонко и важно:

– Окрасился месяц багрянцем, где волны бушуют у скал...

И низко, сдержанно, вторым голосом, как бы накатывая на берег под крепнущим ветром, поддержала ее Надежда:

– Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал...

Сунулся было вступить и режиссер, но Шурик прижал его лапу к столешнице своей лапищей, надавил изрядно, тот и умолк.

– Кататься я с милым согласна, я волны морские люблю. Дай парусу вольную волю, сама же я сяду к рулю...

Вели-разливались во всю грудь, слушая друг друга, да общий лад. да свои души, баба Валя и Надежда, и пригорюнился мой чувствительный чудак режиссер, и обхватил затылок, устремивши глаза в потолок, раскачивался в такт Шурик, и замерли девушки. Анита же напряглась так сторожко и чутко, что мне подумалось, будто ей не все понятны слова, не весь смысл песни. Но я ошибся. Наоборот, она слышала и понимала больше, чем мы, или ей казалось, что больше. Иначе почему бы, когда было пропето-спрошено, помнит ли изменщик коварный, «как я доверялась тебе», Анита закрыла руками лицо?

И почему, когда песня кончилась, она встала из-за стола и спросила: «Тренер, возможно ли, чтобы я пошла к себе – я несколько устала»?

Прошло время, картина была отснята, смонтирована, показана художественному совету и одобрена им. Получилось не то, что хотел я, но то, что – режиссер, однако меня это уже перестало волновать, ибо у экрана были свои законы, которых я не знал и узнавать особенно не намеревался.

А в середине зимы Надежда Федоровна прислала письмо. Среди множества новостей, выраженных не только словесно, но и цифрами – «золотые девчата» бегали все лучше, и Шурик – молодцом, а она. Надя, планомерно набирала форму, – я узнал огорчительную: Анита уехала домой. Надя писала об этом кратко и суховато: да глупышка по уши влюбилась в Шурика, и ей показалось, что она может помешать их взаимному – с нею. Надей Кусочниковой, – Счастью. «Благородная девочка, – писала Надя, – совестливая, только без царя в голове. Жаль, если бегать перестанет: все-таки талант».