Дубрава

Глядя на картину, Носов говорит:

– Не случайно много на свете портретистов, а пейзажистов мало. Самый лучший и трудный портрет – лик Земли.

Евгений Иванович берет ошкуренную суковатую палку, срезанную в лесу. По улочке Лысая Гора мимо бывшей Стрелецкой слободы мы спускаемся в глухоманистую пойму притока Сейма – речки Тускарь. Здесь, под шатрами деревьев до неба, и по сей день кое-где непролазно. Испокон веку уремными лесами опоясан Курск, на гербе которого – летящие куропатки. За рощами суходолы. Потому и полюбили его дремучую околицу разные птицы, и прижились тут, словно бы аристократия российских пернатых, курские соловьи.

Секрет успеха писателя. Время духовной зрелости. Произведения дважды кавалера ордена Трудового Красного Знамени и кавалера ордена «Знак Почета» Е.И.Носова, пожалуй, могут уместиться в одном объемистом томе. Но редкий критик, перечисляя лучшие имена современной русской литературы, опустит в числе первых эту фамилию. Как это произошло? Вряд ли кто-нибудь из писателей сумеет точно ответить на подобный вопрос в свой адрес. А Носов – тем более, долго не решался рн посвятить себя литературе полностью. Лишь в 36 лет он, бывший журналист, отдал свое основное время работе над прозой.

Тогда у него была опубликована тоненькая книжка новелл о природе и первый из ныне его широко известных рассказов «Шуба», который он, учась на Высших литературных курсах в Москве, сочинил в литинститутском общежитии в своей комнате, где часто засиживался, студент в те годы, Василий Белов, по соседству жил Виктор Астафьев. А последняя повесть, «Усвятские шлемоносцы», явилась жемчужиной его творчества и нашей прозы. Здесь кажется уместным вспомнить замечание М. Пришвина: «Талантливые люди делятся на скоро растущих и медленно растущих».

– Одно ясно, – говорит Носов, – в писательство надо вступать смело, сразу, как в холодную воду.

– Звучит и заманчиво и жутковато, – говорю Евгению Ивановичу. – Для нырка ведь какой-никакой талант и багаж жизненного опыта требуются. Если б знать, сколько их необходимо начинающему...

– Вот что, по-моему, надо понять молодым, – отвечает Евгений Иванович. – Художественный настрой души есть нечто природой данное человеку, но далеко не каждому. Так, один рабочий кроит жесть на заготовки и думает о всяком таком разном, допустим, о предстоящих вечером танцах в клубе. Иной же – о том, какого чудесного петуха на деревенскую избу из этого материала можно вырезать. Это уже работает художник! Только вот что перетянет – перо или молоток?.. Но и с молотком он остается художником. Определение талантливости? Тут нет сита, критерии сложны. Критики не боги. У редакторов случаются перекосы с меркой истинного. Даже если рукопись попадает к большому писателю, ее судьба от ошибок не застрахована, он тоже человек. Очень соблазнителен критерий читателя. Но ведь и он сам часто нуждается в воспитании, в воспитании вкуса.

Выходит, на первых порах трудноразрешимо – есть талант или нет. Да что там начало. Много фактов, когда лишь после смерти писателя становится очевидным, талант огромный! Вот Шукшина поначалу принимали за чудака. Неизвестно, как сложилась бы его посмертная слава, не будь он актером, режиссером. Массовый экран помог донести ему свои идеи, теперь и книжки нарасхват... Рубцов жил бочком, безденежно, неуютно. Безмолвствовал народ в оценке его творчества. Сегодня запоздало читают, стихи перекладывают на музыку.

Багаж жизненного опыта? Хорошо, конечно, черпать из кладезя. Как бы на ощупь берешь из пережитого образы, ситуации. Но ведь и у молодого человека всегда что-то есть за душой, на памяти. Надо использовать свой кусок жизни. Я на семинарах давно говорю: напишите для упреждения, что в окно видите, – утром, вечером. Удивитесь, как это трудно и интересно. Хотя здесь подход и элементарен, созерцателен. Смелее действуйте. Человек никогда не вместит всего жизненного опыта.

– Беда, беда в расхожем мнении, что писательство как таковое, – это профессия, – размышляет Носов. – Писательство по большому счету – судьба... И чтобы не пустить талант по ветру, нужно четко определить свои ориентиры.

Вот я пишу и порой мучаюсь. Бывает ощущение неловкости после написанного. Оттого, что кажется искусственным: что-то в рассказе придумано, пристрогано, добавлено. Ставлю последнюю точку и представляется, будто сбагрил, пустил по миру подкрашенную вещь. Этакая построенческая литература. Иссякает немочь, появляется чувство цельного, когда берешь истинный комок жизни, как кусок дерна за травяной чуб. И встряхиваешь!

Сколько обдумывать приходится... Иной рассказ год пишу. Заболел замыслом и долго вынашиваю. Душевные затраты, энергия как бы в строчки материализуются.

Не случайно рассказ «Красное вино победы» больше пятидесяти переизданий выдержал. Все правдиво. Ну разве придумаешь для «читабельности», удивительности такую грустную деталь: раненые от посетителей букеты цветов с нетерпением ждут. Ждут с благодарностью, но не только из-за эстетических потребностей: стеблями цветочными под повязками нестерпимо зудящие раны удобно чесать.

Долго после удачи ходишь счастливый. Будто бы нашел в земле самородок, узрел в нем сверкающую сердцевину и стряхнул с находки, счистил грязь. Дорого, что не добавил к его драгоценной, первородной сути Ничего в свою пользу.

Часто и домом и мастерской ему лес, поля, реки. Благословенно для Носова безмолвие, но особое.

– Хочется уйти в тишину души, – рассказывает он. – Есть тишина беззвучия, а есть гармонии, когда в сердце что-то может зародиться. Это лучшая тишина. Стоит обрести такое величие духа, как ничто не может отвлечь; пусть дома за стенкой кабинета шумят. То уже внешнее.

Внутреннее озарение, вдохновение мне нужно только для начала работы над вещью. Перед тем, как сесть за стол, словно самолет перед взлетом, раскручиваюсь. А когда «взлетел», живу самим процессом творчества: фразой, союзом, запятой. Мысль спешит, а чувство иногда вязнет в раскинувшейся внезапно трясине слое. Можно, конечно, это место пробежать. Но возвращаюсь – надо его уверенно пройти. Опять перечитываю кусок, сопоставляю его с соседним, во все глаза гляжу, как они ложатся. Вот две фразы. Каждая сама по себе хороша. Но вместе почему-то не стыкуются. Может быть, убрать деепричастие? Изъял. Нет, теперь по смыслу глуховато... Перепишу-ка наново этот абзац!

Так, порой на одну выбеленную страницу у меня приходится по двадцать черновых. Немудрено, надо добиваться сколоченности фраз. Молотьба. Потом до буквы все помню.

Попробуйте, уберите из текста хоть слово, сразу замечу. Для меня норма – половина безупречной, на мой взгляд, страницы в день. Но как бы то ни было, живу я не конечным результатом, не какой-то сияющей звездой впереди, нерв дела – для меня сама работа. Что-то вроде запоя получается. Окончательно отложил рукопись – и будто бы снова на белый свет родился...