Клуб «Музыка с тобой»

Вот как началась опера, открывшая новое направление в музыкальной истории.

«На прошлой неделе я был как-то у Лавровской, – пишет композитор в мае 1877 года. – Разговор зашел о сюжетах для оперы. Ее глупый муж молол невообразимую чепуху и предлагал самые невозможные сюжеты. Лизавета Андреевна молчала и добродушно улыбалась, как вдруг сказала: «А что бы взять «Евгения Онегина»?» Мысль эта показалась мне дикой, и я ничего не отвечал. Потом, обедая в трактире один, я вспомнил об «Онегине», задумался. потом начал находить мысль Лавровской возможной, потом увлекся и к концу обеда решился. Тотчас побежал отыскивать Пушкина. С трудом нашел, отправился домой, перечел с восторгом и провел совершенно бессонную ночь, результатом которой был сценариум прелестной оперы с текстом Пушкина. На другой день съездил к Шиловскому, и теперь на всех парах обделывают мой сценариум...

Ты не поверишь, до чего я ярюсь на этот сюжет. Как я рад избавиться от эфиопских принцесс, фараонов, отравлений, всякого рода ходульности. Какая бездна поэзии в «Онегине». Я не заблуждаюсь; я знаю, что сценических эффектов и движения будет мало в этой опере. Но общая поэтичность, человечность, простота сюжета в соединении с гениальным текстом заменяет с лихвой эти недостатки...»

Он всегда любил поэзию Пушкина. Еще помнил рассказы отца о живом поэте – в Воткинск в год смерти Пушкина приезжал Василий Андреевич Жуковский.

«Пусть моя опера будет несценична, пусть в ней мало действия, – но я влюблен в образ Татьяны, я очарован стихами Пушкина и пишу на них музыку, потому что меня к этому тянет. Я совершенно погрузился в сочинение оперы».

Боратынский говорил, что в «Онегине» многие ищут романтических завязок и не находят, «высокая простота создания им кажется бедностью вымысла». А Чайковского именно эта высокая простота восхищала. Никаких эффектов, ничего привычного, традиционного для оперы он не хотел бы. Опера несценична? Не будет никогда поставлена на оперной сцене? Ну и пусть, он согласен и на концертное исполнение.

Композитор совершенно уверовал в истину, высказанную Львом Толстым: «Кто насилует свой талант, работает на эффект, на желание понравиться публике, тот не вполне художник».

Шел май 1877 года, была весна творчества! И вдруг приходит письмо с объяснением в любви. Чайковский растерян, обескуражен. Но... Это ли не материал для музыки к письму Татьяны Онегину? Петру Ильичу даже кажется (конечно, только кажется!), что Милюкова, его ученица, напоминает Татьяну... И музыка льется и льется. Сцена письма становится одной из лучших сцен оперы. Интродукция и сцена с няней – самая драматическая часть – созданы сразу, в порыве. Композитор воображает страдания той, что написала ему письмо. И... становится ее женихом. Не ответить согласием на такое письмо? Жестоко, некрасиво, и Чайковский делает предложение...

Новые арии, новые сцены. В конце июня уже готовы две трети оперы. Настоящие «болдинские дни» Чайковского. Он пишет: «...то, что я написал, в буквальном смысле вылилось у меня». И опять словно оправдывается, объясняет: «Мне кажется, что все сценические неудобства окупаются прелестью

пушкинского стиха... Про музыку я вам скажу, что, если была когда-нибудь написана музыка с искренним увлечением, с любовью к сюжету, к действующим лицам оного, то это музыка к «Онегину». Я таял и трепетал от невыразимого наслаждения, когда писал ее. И если на слушателе будет отзываться хотя малейшая доля того, что я испытал, сочиняя эту оперу, то я буду очень доволен и большего не нужно. Пусть «Онегин» будет скучным представлением с тепло написанной музыкой – вот все, чего я желаю».

Чайковский благоговел перед Татьяной, всей душой привязался к Ленскому (и оттого его Ленский иной, чем у Пушкина), негодовал на сухость и пустоту Онегина – и работал!..

А шестого июля 1878 года «жених» вошел в церковь святого Георгия, что в Москве на Бронной. Хрустальный сосуд призрачного счастья был поднят над головой и... тут же разбился: иллюзии были утрачены мгновенно. Остались горечь, разочарование, страдание, даже попытка самоубийства...

Отныне и навсегда его единственной «женщиной», богиней и повелительницей станет Музыка.

Оттого, вероятно, и столь невиданным образом сложились у него отношения с Надеждой Филаретовной фон Мекк. Она мать одиннадцати детей, миллионерша, склонная к неуравновешенности, с лицом боярыни Морозовой, ее неистовством, волей, фанатизмом, жаждой великого... 1200 писем написали они друг другу за тринадцать лет. И встречались при этом крайне редко, чаще издали либо на людях: в консерватории, в театре, в обществе. Голос любви не звучал при этом – он звучал в музыке.

Встречу с ней Петр Ильич считал волей судьбы, фатума, всемогущего фатума, которого так боялся и в который так верил.

Раньше критиков, прежде музыкантов оценила она музыку Чайковского и стала служить ему, восхищаясь. Со сдержанностью, свойственной ей, без всякой литературной изощренности, писала о самом главном:

«Когда бы Вы знали, что я чувствую при Вашей музыке и как я благодарна Вам за эти чувства».

«Было время, что я очень хотела познакомиться с Вами. Теперь же чем больше я очаровываюсь Вами, тем больше я боюсь знакомства, – мне кажется, что я была бы не в состоянии заговорить с Вами... Я протянула бы Вам руку, но только для того, чтобы пожать Вашу, но не сказать ни слова. Теперь я предпочитаю вдали думать об Вас и Вашей музыке и в ней чувствовать с Вами заодно».

И он поверил ее доброте. Помните, в детстве как он восхищался добротой Фанни, мамаши, Анастасии Петровны! Как майский одуванчик солнцу, так он радовался добру, в ее лучах звучал его голос!

Именно ей написал Чайковский о своей женитьбе со всей откровенностью: «...В один прекрасный вечер отправился к моей будущей супруге, сказал ей откровенно, что не люблю ее, но буду ей во всяком случае преданным и благодарным другом, я подробно описал ей свой характер, свою раздражительность, нервность темперамента, свое нелюдимство, – наконец, свои обстоятельства. За сим я спросил ее – желает ли она быть моей женой. Ответ был разумеется утвердительный. Не могу передать Вам словами те ужасные чувства, через которые я прошел в первые дни после этого вечера... Доживя до 37 лет с врожденною антипатиею к браку, – быть вовлеченным силою обстоятельств в положение «жениха», притом нимало не увлеченного своей невестой, очень тяжело...»