Это был тот именно случай, когда критик ошибся в своих прогнозах насчет будущего актера... Сейчас пытаюсь разобраться, почему так произошло, почему тогда мне казалось, что из Янковского ничего не выйдет, во всяком случае, ничего особенного. Не знаю. Быть может, потому, что слишком много за журналистскую жизнь промелькнуло лиц, и слишком многие из них, на кого даже и возлагались надежды, не оправдали их.

Признаться, я долго не хотела верить в «новые возможности» Янковского. Помню, когда вышел, скажем, «Мой ласковый и нежный зверь» Лотяну и он появился в непривычном облике чеховского героя, с критической суровостью отметила нарочитость и легковесность этого облика, непринужденно примеренный и уже известный типаж. Следователь Камышев был сыгран с лихостью и обаятельностью необыкновенными, но как все это было далеко от

Чехова, пусть даже и такого Чехова! Пугала во всем этом бесстрашность молодого актера, столь «ласково и нежно» подошедшего к труднейшему из материалов, предлагавшихся ему для роли. Пугала некая всеядность, бестрепетность – да, а что, я, мол, и это могу, чего там, подумаешь, Чехов! Потом, впрочем, услышала мимоходом, что Янковский, оказывается, был очень недоволен этой своей работой.

Думая сейчас о начале Янковского в кино, мысленно предлагаю читателю и зрителю вернуться в прошлое и вспомнить фильм «Щит и меч» – тем более что фильм, вероятно, помнится: он был в свое время чемпионом кассовых сборов и слава «настигла» Янковского (вместе с Любшиным) задолго до того, как начала восходить звезда актера Янковского.

Роль Генриха Шварцкопфа, племянника всесильного бригаденфюрера Вилли Шварцкопфа, сложно сочленяет в себе судьбу виновника и жертвы – он человек в черном мундире гестаповца, и он же сын убитого некогда этими же гестаповцами отца (до поры до времени Генрих о своей тайне не подозревает). Так возникает еще один мотив – мелодрамы, мести за убитого отца. Янковский пытается играть суммой приемов героя-неврастеника: здесь кульминацией становится эпизод, когда на дне рождения фюрера он вдруг впадает в истерическую прострацию и с криком «Победа или смерть!», словно сраженный невидимым ударом, падает в кресло. А нам объясняют, что фюрер пробовал на нем свою гипнотическую силу и поэтому отмечал и любил. Не очень понятно, что же на самом деле происходит – игра или аффектация? Потом, однако, от чисто условного театра режиссер и актер переходят к запланированной мелодраме – уже покатившегося в бездну пьяного угара Генриха отрезвляет известие о давнем убийстве отца и о том, что его друг Иоганн Вайс – сотрудник советской разведки. Все дальнейшее на экране столь же победительно, сколь и совершенно не убеждает в эмоциональном, психологическом плане. С большим трудом веришь в скоропалительное его перерождение.

Я вспоминаю еще некоторые роли из тех, что видела на экране до того, как познакомилась с самим актером в городе Саратове. Лучшая из них – безусловно, его работа в картине Евгения Карелова «Служили два товарища». Уже достаточно много написано о том, как он сначала должен был играть роль Высоцкого, белого офицера трагической судьбы, но Карелов, посмотрев на актера, сказал: «Нет, белым мы его не отдадим». И как видим по результату, оказался прав. Фильм «Служили два товарища», пожалуй, как раз из переживших свое время. Авторы и режиссер смело вводят в освещение революционного процесса новую фигуру – вот этого самого недотепистого интеллигента, то ли студента, то ли фотографа, которого и играет Янковский.

...В Саратов я поехала в командировку. Хотелось застать актера в его естественных обстоятельствах, тем более было интересно посмотреть на «кинозвезду», живущую в городе Саратове.

Трудность оказалась в театре, а вернее, в спектакле театра имени К. Маркса, где тогда работал Янковский. Театр-то, говорят, был – и есть – хороший, но спектакль, который показывали в тот вечер и в котором Янковский играл главную роль, был попросту из рук вон. Так, какая-то сто пятая модель «Девяти дней одного года», что-то об ученых, об облучении, уже не помню что. Помню только, что было ощущение прямо-таки вопиющей беспомощности и всего спектакля, и автора, и, кстати, Янковского тоже. Он не знал, куда девать руки, и беспрестанно курил. Смотреть было просто жалко, невозможно, все, что он уже сделал к тому времени на экране, казалось просто подвигом.

Впрочем, сам актер, когда мы, наконец, встретились с ним после спектакля, думал примерно то же самое и про пьесу и про спектакль. Был, однако, настроен более оптимистически, быть может, потому, что мысленно видел перед собой всю череду спектаклей, которые играл, а главное – собирался играть.

Так, зашла v нас тогда речь о Раскольникове, сыграть которого готовился Янковский. Но посмотреть мне его, естественно, не удалось, потому что вскоре, как известно, актер перебрался в Москву, в театр имени Ленинского комсомола, и для него этот переход оказался, не в пример иным прочим скороспелым звездам, весьма перспективным. Думаю, что именно этого фактора я тогда и не учла, прогнозируя будущее Янковского в весьма обычных параметрах – «как пришел, мол, в кино, так и сойдет». Кто же знал тогда, что у режиссера Марка Захарова окажется куда как более проницательный взгляд на актера, но вот раскроет-то он его дарование опять-таки, что характерно, не на сцене, а на экране.

Тогда я спросила актера:

– Скажите, Олег, как вы думаете, сложится ваша судьба лет так через десять?

– Через десять?..

(Я понимаю, в двадцать шесть лет это почти фантастический срок.)

– За театр я спокоен. То есть в том смысле, что из театра не уйду. За кино спокоен меньше. Я понимаю подоплеку вашего вопроса. Для меня сейчас самое опасное – сниматься. И не сниматься. Вот такой парадокс. Надеюсь, вы меня понимаете? Сниматься взахлеб, без разбора, в чем попало. Но и не сниматься, то есть терять форму, время, годы. Я в общем-то считаю, что хорошая роль не приходит сама собой, не сваливается с неба, к ней надо себя готовить такими эпизодами, как в телефильме «Сохранившие огонь». Я знаю режиссеров, от самой крошечной роли у которых не откажусь никогда. Знаю и актеров, рядом с которыми готов «работать» даже и среднюю роль, например, с Любшиным. Общение с такими людьми – уже школа...

Кинематограф – это очень интересно. И очень опасно. Так что лучше не заглядывать так далеко...

С тех пор прошло уже более десяти лет.

...Один знакомый спросил меня: «Как ты думаешь, а мог Янковский сыграть Гамлета?» Вопрос этот поначалу поразил, а вот теперь я предлагаю его на ваше усмотрение. Наверно, в нем все-таки есть зерно истины – для каждого почти актера (если он не заведомо комик или «характерный», но, впрочем, амплуа сейчас не в моде, если Леонов играет чеховского Иванова, то почему бы Янковскому не сыграть и Гамлета?) наступает момент, когда ему или о нем можно задать такой вопрос. Потому, вероятно, что Гамлет всегда был и есть мерилом художнической зрелости, совершенства форм, вершиной творческого поиска.

Так вот, я бы, пожалуй, ответила, что Янковский мог бы сыграть Гамлета, потому что ведь Гамлета, в сущности, играют все очень по-разному – молодым, но и не очень, скептиком и романтиком, идеалистом и циником, безмерно верящим и безмерно изверившимся. Не знаю, только ли эта роль предоставляет актеру такую гамму взаимоисключающих нюансов. Но вот если взять Гамлета за точку отсчета сложности и противоречивости, то Янковский смог бы ее сыграть, а вернее, думается мне; он сыграл своего Гамлета – не удивляйтесь – в бароне Мюнхаузене. В том только смысле, что показал, с одной стороны, полную творческую раскованность в подходе к классике, с другой же – такую же полную меру ее понимания и взаимопонимания с ней. Если уж такую, совершенно непознанную и, казалось бы, неподходящую роль он смог сыграть, то – почему бы и не Гамлета?

Нет, это только поначалу нам может показаться, что Мюнхаузен – стихия бесконечного юмора и полной вольности в интерпретации классики. Свобода и полная раскованность поведения актера а рамках экранизации, его безграничное чувство юмора – да, сначала мы замечаем их. И только после, уже исходя из более поздних, зрелых, драматических работ Янковского мы прозреваем и другое – мысль о суверенности каждой человеческой личности, о балансе ее потенции и ее осуществлений. Быть может, странно прозвучит такая идея в отношении озорного Мюнхаузена, но и Захаров и Янковский предлагают нам заглянуть несколько дальше и глубже его шутливых эскапад. И тогда мы услышим не только юмор, но и грустную иронию, а ирония всегда шире и глубже юмора, это уже позиция, и такая позиция, пусть не у самого Мюнхаузена, но у тех, кто его истолковывал на этот раз, безусловно, есть. Грустная ирония Мюнхаузена будет у актера расти от роли к роли, обретая неожиданные драматические краски, углубляясь и наполняясь драматическим, зрелым содержанием в последних по времени работах Янковского.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.