Анатолий Соболев: «Пишу биографию поколения»

– Когда спрашивают, почему пишу, отвечаю: не знаю. До сих пор и себе не могу объяснить, почему свернул на эту неасфальтированную тропинку, никогда и в мыслях не держал быть писателем. Деревенским мальчишкой носил за пазухой мечту повидать свет, «выучиться на художника» – неизгладимое впечатление произвела на меня картина Михаила Нестерова «Видение отроку Варфоломею». Раздобыв краски, что в деревне в ту пору было не так-то просто, рисовал я все, что видел: баню, лошадей, петуха с отрубленной головой, базар, драку мальчишек, степные дали. Война сломала эту мечту. Сожаление, что не пришлось стать художником, сохранилось до сих пор. И свет посмотрел – во многих странах был, – и по морям-океанам поплавал, даже на сказочных Канарских островах довелось быть, и институт окончил, и с войной на «ты» – негладок и достаточно петлист был мой путь, но все равно, когда попадаю в галерею или на художественную выставку, щемит сердце по несбывшейся мечте.

Но вместе с мечтой стать художником жил во мне и «микроб сочинительства», который нет-нет да и прорывался наружу, «заболевал» я тогда желанием что-то написать. Так, еще в школе, прочитав «Подпасок» Петра Замойского, дописал повесть по своему вкусу. В то же время выпускал я домашнюю стенгазету, в которой в основном рассказывал биографии великих полководцев, порою кое-что исправляя и дополняя по своему усмотрению, и обязательно рисовал их портреты, то карандашом, то акварелью. Было мне тогда двенадцать.

Потом этот «микроб сочинительства» вдруг надолго впал в спячку и пробудился в самый неподходящий момент, в конце сорок пятого, когда мы, водолазы, ремонтировали подводную часть разбомбленного в войну слипа на Мурманском судоремонтном заводе

Стужа давила землю. Жили мы в разрушенном корпусе цеха, спали на нарах, спали в свитерах, в шапках, укрывались тонкими одеялами, натягивая на себя все, что можно. Вот тогда-то и появилось у меня желание написать рассказ, но о чем писать, я не знал. А начало помню до сих пор. Вот оно: «Откуда-то издалека донесло нежный, трепетный звук, будто кто трогал пальцами рояль». Я тогда не знал, как называются клавиши, и написал «рояль». Дальше этой фразы дело не пошло, но зато испытал я какое-то томительно-сладкое волнение (испытываю это каждый раз и сейчас, когда начинаю новую работу) и все возвращался и возвращался к написанной фразе, потому и запомнил. Возможно, я ее где-то вычитал (уж больно красивая, не мог я такую сочинить!) или просто влетела в ухо, но мне казалось, что за ней, за этой фразой, последует что-то теплое, голубое и прекрасное. Самое главное – теплое. Уж очень холодно было.

Видимо, что-то томило мою девятнадцатилетнюю душу. Тогда меня интересовала не та тяжелая и опасная работа водолаза, которой мы занимались, не стужа и тяготы, а влекло куда-то в «романтическую» даль, в неизведанное будущее, и ключом к прекрасному будущему была красивая фраза о рояле.

И поныне перед началом работы над новой книгой охватывает чувство ожидания чего-то неизвестного и томительно-счастливого, как при чтении строк из «Слова о полку Игореве»:

Что мне шумит, что мне звенит,

Далече, рано пред зорями?..

– Но ведь и это еще не начало. Ведь после демобилизации из флота вы в 1951 году поступили в Сибирский металлургический институт, окончили его, работали на заводах Урала и Сибири, в мартеновских цехах инженером-механиком, преподавали в том же институте и о том, чтобы посвятить себя литературе, не думали?

– Мало того, даже читал лекции, далекие от художественной литературы: «Расчет и конструирование подъемно-транспортных машин». И тут неожиданно для себя вместо диссертации написал повесть «Безумству храбрых...», которая вышла в свет в 1963 году в Кемеровском издательстве. Видимо, подспудно внутренняя работа шла не прерываясь и вылилась в книгу, когда уже невозможно было не писать.

– Интересно все же, как рождаются книги, с чего все начинается, что дает толчок творческому воображению?

– Порою замысел вынашивается годами, даже десятилетиями, а иногда рождается внезапно и быстро пишется. По-разному. Никогда не могу сказать, что вот закончу эту вещь и примусь за другую, наперед зная, какую именно. Чаще всего бывает наоборот – внезапно для самого себя начинаю писать повесть, о которой еще несколько дней назад и не думал. Иногда сразу знаю конец, а потом уж приходит начало книги. Так, к примеру, писалась повесть о водолазах «Безумству храбрых...». Сначала – финал, а уж потом к нему приставил начало, потому как передо мною возник вопрос: кто они, те парни, что пошли на таран немецкой подводной лодки?

Небольшая повесть «А потом был мир» возникла из фразы «Похоронная команда подбирала убитых». Долго преследовала меня эта фраза, и что с ней делать, я не знал. Но однажды на берегу Верхнего озера в центре Калининграда увидел немецкую еще скульптуру, изображающую обнаженную женщину с младенцем на руках. Это был символ: женщина – Германия, младенец – будущее Германии. У каменного ребенка были отбиты ноги, тело женщины тоже иссечено пулями и осколками – это были следы боев за город. Младенец без ног – будущее фашистской Германии – и послужил окончательным толчком для написания повести. Стало ясно, о чем писать, выстроился сюжет, повесть обросла деталями, в нее вошла и скульптура – женщина с младенцем, у которого отбиты ноги не то осколком снаряда, не то бомбы. Так возникло повествование о штурме и падении Кенигсберга.

А «Тополиный снег» родился от запаха полыни. В то лето я жил в белорусской деревне и работал над повестью «Какая-то станция». Однажды на закате солнца вышел за околицу, и тревожно-сладко забилось сердце: знакомый с детства запах охватил меня. Растирая полынь в пальцах, впитывая ее терпко-горький дух, вспомнил я Сибирь и скорбное лицо моей первой учительницы в тот приезд, когда через много лет удалось мне вырваться из суеты повседневной жизни к себе на родину; услышал ее глуховатый голос, перечислявший погибших моих одноклассников. Прервав работу над повестью, в несколько дней, с какой-то необъяснимой тревогой, с неотступной болью и горьким счастьем, боясь что-то утратить, расплескать, написал рассказ. Знать, давно назрел он в душе. Нужен был только толчок. Полынь разбудила уснувшие воспоминания.

Да, причудливо возникновение того или иного замысла, желания написать ту или иную книгу.

Так внезапно начал работу над повестью «Пятьсот-веселый».

Но сначала – давние события.

В сорок третьем году вез я тяжелораненого матроса в госпиталь. Ехали в «пятьсот-веселом» (так назывались тогда поезда, выбившиеся из графика и не имеющие важного значения, в отличие от воинских и санитарных эшелонов). Матрос истекал кровью, я же ничем не мог ему помочь. Давил лютый мороз, теплушка продувалась насквозь, двое суток у нас и маковой росинки не было во рту. Намаялся я тогда, но все же довез и сдал раненого в госпиталь. И тут же военная судьба развела нас, я даже не знал, жив ли он остался.

И вот в шестидесятом году, через семнадцать лет, случайно встретил его на перроне челябинского вокзала. Узнал по шраму на щеке да по скуластому смуглому лицу с косым, монгольским разрезом глаз. Торопливо поговорили: поезд мой уходил, – не успели даже обменяться адресами. И снова ушел из моей жизни человек, но я был рад, что он жив и что тогда, в войну, я все же довез его до госпиталя.

Промелькнуло еще семнадцать лет. Шел я по зимнему пустынному пляжу в Дубултах, под Ригой, где писал книгу «Якорей не бросать», было холодно, дул резкий северный ветер, жег лицо. Я сильно озяб и вдруг вспомнил все, что было со мной и тем раненым матросом, когда мы коченели с ним в нетопленой теплушке. Я прямо-таки физически ощутил ту давнюю стужу, каждая клетка моего тела отозвалась болью. Тело мое, кожа моя хранили память той стужи, того неимоверного напряжения, что пришлось перенести. Где-то в тайниках моей памяти, оказывается, хранилось все это до поры до времени, и я вдруг все увидел и ощутил настолько четко и зримо, будто и не было тридцатичетырехлетней давности, будто произошло это со мной вчера. И нахлынули воспоминания. Я бросил книгу о рыбаках и начал писать повесть «Пятьсот-веселый». Писал быстро, взахлеб, но... доделывал потом еще три года.