Судьбы рек сродни человеческим судьбам. Бывают реки могучие, полноводные, гремящие мировой славой, намного перекрывающей гул напористого течения. Бывают речушки неброские, всю жизнь терпеливо корпящие, без которых, однако, немыслима жизнь людей, с ними соприкасающихся.

Есть реки, которым сама история дала известность, хотя и по протяженности и по значимости экономической они весьма заурядны. А нет вот – знаменитости!

Есть реки, ставшие символом целой нации, – взять неповторимую Волгу. Монопольно царствовала она в русских душах не одно столетие и еще будет царствовать.

Тысячи речушек и рек под материнским крылом волжской славы текут по нашей разноязыкой земле. Это тысячи истоков. Это тысячи устьев. А кто сосчитает, сколько поворотов, каждый раз открывающих плывущему бесподобную красоту приречного пейзажа!! Нет людей, познавших и сотую долю родных рек. Мало людей, познавших от истока до устья хотя бы одну из них. А как важно это для человека, как пленительно прекрасна возможность постичь жизнь реки!

...Я летел сюда одним самолетом, потом другим, поменьше, потом вертолетом. И вот тяжелый «МИ-8», дважды завалившись набок, круто плюхается на высокую поляну в излучине реки. Грохот двигателей сменяется разбойничьим посвистом лопастей и, наконец, оглушающей тишиной. И мы, даже не оглядевшись и не сказав «здрасте» хозяевам охотничьей заимки, стоящей в стороне, начинаем выгружать лодки, палатки, мешки, ружья, полушубки и прочее – всего на восемь человек таежного житья! Не один вечер обсуждалось это путешествие. Казалось, будет взято только крайне необходимое. А теперь вот вся поляна усеяна барахлом – как только разместится оно на трех лодках!

За разгрузкой не замечаем и погоду. Лишь отпустив вертолет, который на взлете разметал наши «казанки» метров на сорок, ощущаем, что жарко не только от работы. Хотя и конец позднего сентябрьского дня в сибирской тайге, а печет, будто в полдень на юге. Если и преувеличил ради красного словца, то ненамного: восемнадцать градусов тепла! Сентябрь кончается, Сибирь, да к тому же запасены полушубки, меховые унты и спальные мешки на собачьем меху! И смешно. И наивно. И непривычно. Только тайга молчит, без любопытства взирая на нашу возню. С окончанием разгрузочной суеты начинается другая – отвыкшие уже от летнего гнуса, мы раздраженно отмахиваемся от комарья, ожившего жадно, осатанело во внезапном тепле. Для друзей моих, сибиряков, эка невидаль – комар! Но сейчас только о нем и думают, говорят и нещадно бьют по лбу и шее – уж больно необычен он в это осеннее время.

Вечер и усталость опускаются одинаково быстро. И вот уже ночевка в пустом доме с предварительным обильным чаепитием. Заснуть не успеваешь, как команда на подъем. И еще большее удивление: за худым покривившимся окном белым-бело! На крыльце поскрипывает густая изморозь, ледок колется под ногами – термометр показывает минус восемь. Под обрывом, удивленная не меньше нашего, дымится черным зеркалом река. О вчерашнем комаре и помину нет. Как не осталось и ощущения летнего тепла. Поверх легких рубах, в которых разгружались из вертолета, сегодня напялены полушубки. Скорее от испуга перед такой необычной метаморфозой, чем от действительного холода... Грузимся на лодки. Полушубки мешают, но снимать их боязно.

Таскаем и таскаем грузы – продукты и канистры с горючим, запасной мотор и рацию с тяжеленным аккумуляторным ящиком, персональные рюкзаки и общественные мешки. Лодки, тихо всхлипывая, оседают все глубже и глубже. Уже и грузить бы хватит, а тут еще мы на берегу стоим. И как закономерная расплата за самонадеянность, за желание непременно предусмотреть «се и под все неожиданные падения подстелить соломку – первое наказание на первых же минутах: лишь одна лодка выходит на редан. Обе другие перегружены. А это значит, что вместо тридцати километров в час, скорость максимум десять. От детально разработанного графика движения остался один пшик. Сразу мнится, что подобных «открытий» будет много. Правда, теплится надежда, что научимся не только преодолевать трудности, но и относиться к ним более философски. Наверно, с каждым днем будем отчетливее сознавать, что мы одни и помочь себе можем только сами.

...Давайте вновь посмотрим на реку с точки зрения жизни человеческой. Вот она, речная колыбель – затянутая седым мхом поляна с родником, самоотверженно, уж который век с завидной настойчивостью выталкивающим из земных недр пригоршню за пригоршней ключевую водицу. Зыбкий ручеек, чем не новорожденный!! Прикосновение к нему, как прикосновение даже ласковой материнской руки к ребенку, кажется опасным, так он хрупок и беспомощен. Здесь не один раз перешагнешь через родник, прежде чем увидишь таинство его рождения. А там дальше, глядишь, и детство беззаботное, среди кочек, душистых до истомы летних трав, кажущихся дремучими колками, обойти которые каждый раз требуется столько сил и мужества.

С годами-километрами набирает ручей силу.

Плечом к плечу, так и хочется сказать, с товарищами своими сдвигается он, впитывая в себя силу друзей, и постепенно становится Рекой. Трава, еще недавно казавшаяся ручью неприступным лесом, уже так, соринка в глазу, что хочет, то и делает с ней Река, одержимая буйством весеннего паводка. Смотришь, собрав все силы, впервые двинет в сторону настоящую преграду, в виде завала или промоиной прорежет глинистый бугор, который за версту приходилось обегать, растрачивая драгоценное время на кружной путь, путь, всегда мало логичный. Еще с полсотни километров – стала Река самостоятельным молодым человеком: так и рвется к жизни!

Но кончилось отрочество, полное ожидания чего-то нового за каждым поворотом. Забыла уже Река, как суетливо рыскала по земле, будто боялась пропустить нечто значимое, жизненно важное, может быть, исконный смысл самого существования. Ныне осмотрительнее стала, не так уж верит в радость открытий. Но нет-нет, да и сманит Реку жажда познания, и плавным поворотом, иногда далеким многоверстным изгибом ударится в поиск и, словно не найдя искомого, вернется к старому ложу. А повзрослев по-настоящему, отрешившись от многих иллюзий, познает и первые обязанности – то водопой добрый для лесного зверья организует, то галечной высыпкой приманит древнейшую птицу земли со стальным отливом пера – краснобрового глухаря, чтобы набил он зоб свой камушками, готовясь перейти от мягкой ягодной пищи щедрой таежной осени к скупому почковому корму многоснежной зимы. Или вдруг разок-другой поможет человеку – то напоит в жаркий рыбацкий вечер, то тело освежит прохладным купанием, то путь сократит из точки в точку, подкинув лодчонку охотника. И как всякому мудрейшему человеку, труд все больше и больше будет нравиться Реке. И, наливаясь силой, будет она уже споро и легко нести бортастые лайбы с нагруженными выше берегов стогами свежего сена, плоты из смоляных стволов, валенных в верховьях и сплавляемых вниз, к месту, где суждено на пустыре подняться новому дому промысловика. Кто знает, не начало ли это будущего города...

А Река, утомленная повседневными заботами, кормя человека, поя его, наряжая в ондатровые меха, чтобы не мерз в холода, будет мечтать, особенно долгой и лютой сибирской зимой, укрывшись от вьюг под теплой кухлянкой из льда и снега, будет мечтать о больших белых пароходах, которые понесет к Океану. Не всякой Реке, как не всякому человеку, доведется осуществить заветную мечту.

Говорят, жизнь течет, как река. Но ведь и Река течет, будто жизнь. Уже не одни пошли приобретения. Оглянись, Река, потерь-то сколько! Там одна старица, – может, самый дорогой кусок отломился, – там другая... Полны движения были когда-то эти три-четыре километра прозрачной воды. А сейчас дыхание смерти все ближе. Густой осокой заволокло берега, стали теряться очертания, словно размыло временем. Камышовые заросли жестким кольцом перехватили горло, а густой осенний лист с набитым ветром сухим ветняком будто тромбом закупорил овражек, прервал последнюю связь с материнским руслом. Река же, невзирая на потери, пробивается сквозь время и пространство с невиданным упорством. Но жизнь сурова. И, будто осознав бесплодность своей мечты, бессилие противостоять судьбе. Река тихо отдаст свои воды другой, более сильной. Растворится в ней не только водами своими, но и именем своим.

Когда пройдешь с Рекой весь ее путь от рождения до смерти, станешь на стрелке, как на деревенском сиром погосте, где лежат дорогие тебе, никогда не виденные предки, еще острее ощутишь истоки новой, более значимой жизни.

И признаешься, что тебе удивительно повезло в этом путешествии – будто одарило случаем прожить самому две жизни вместо одной.

Прошлое, накладываясь на настоящее, пьянит, распирает душу необъятностью виденного и почти интимностью связи с ним. Стою по щиколотку в береговой глине на стрелке, где впадает прекрасная и скромная река Демьянка в широкий Тобол, а тот – дальше, в знаменитый Иртыш, ставший Ермаковой могилой и воспетый в народных песнях, а тот – дальше, в Обь, которая уже кажется недосягаемой.

Там, в прошлом, дни короткого путешествия по Демьянке. Нет. Больше не могу так называть эту Реку. Еще вчера, глядя на крупномасштабную карту, на голубую взбухшую вену Демьянки, произносил это слово спокойно, с полным доверием и пониманием бесстрастности географического символа. Ныне дело другое. Теперь оно не только символ. И название ее официальное неприемлемо для меня так же, как для промысловиков, тремя семьями живущими на протяжении почти семисот километров, которые мы прошли по воде. Особое отношение к Реке звучало в устах каждого, от мала до велика. И когда я давал бензин старому ханту, тянувшему с сыном на веслах груженную кедровым орехом лодку – «орех есть, бензин нету»; и когда после черной бани за крутым чаем в избе Петра Григорьева судили да рядили о жизни; и когда у костра свела речная тропа с Яшкой-охотником, шедшим в верховья, – неизменно слышал я уважительное «Демьян».

«Вверх по Демьяну...», «Помню, Демьян...», «Демьян, он у нас таков...»

Для людей, живущих на этой реке, людей, родившихся здесь и которым скоре всего суждено в землю лечь здесь же, как легли их отцы и деды, река не просто река, какая-то там Демьянка. Это товарищ. Товарищ Демьян.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.