Людмила Старченко:

– Преподаю в школе математику. В музее третий раз, сегодня пришла с сыном, ему 8 лет (Антон, иди сюда). Его здесь интересуют вещи, обычные для ребят такого возраста. Полчаса не могла оторвать от самолета там, внизу. Видели? Или оружие, мальчишки просто, бредят им... У меня, наверное, как у каждого взрослого, несколько иные чувства. Какие? Сразу не скажешь, это не совсем просто. Дело в том, что мой отец погиб на фронте... Мне тогда было четыре года. Я почти ничего не помню. Помню только, что, когда нам принесли «похоронку» и мама прочла ее, она потом целый день сидела на кухне, забыв о моем существовании. Отец был минометчиком и погиб под самым Берлином. Мама так и не вышла второй раз замуж. Не могла. Ну, а сейчас она уже бабушка. Сюда, наверное, много приходит таких, как я, те, у которых отцы не вернулись. Здесь я становлюсь как-то ближе к нему, понимаете. (Антон, не трогай руками...) Ну, мы пойдем, обещали бабушке не опаздывать к обеду... Да, если это для вас интересно, 5-й «а», который я веду как классный руководитель, занял первое место в школе по результатам поисковой работы. Мы собрали новые материалы о боевом пути народного ополчения нашего района. И в награду ребят назначили в почетный караул у Вечного огня.

Улица Чекистов, 8. Большой особняк с полукруглыми окнами. Очень много людей. Утром и вечером, в непогоду и светлый день. Заявки на экскурсии принимаются за два месяца. Бывают исключения. Например, когда приезжают оленеводы с Чукотки и у них вечером самолет, или пограничники откуда-нибудь с Памира, или иностранные гости.

В вестибюле разговорился с седым сухощавым поляком.

Станислав Шиманьский, в Киеве проездом, воевал с гитлеровцами в составе Войска Польского, три ранения, два советских ордена, сейчас на партийной работе. Много слышал о музее, решил – сначала сюда, уж потом все остальное – Лавра, Софийский, новостройки.

Спрашиваю, почему? Он с минуту молчит, шарит по карманам, достает сигарету.

– Не хочу ничего забывать.

Так он и сказал. А потом добавил, что в сорок четвертом фашисты сожгли в концлагере его сестру. «На втором этаже я видел снимки этого лагеря». Это Майданек. Зал, о котором он вспомнил, обит черными панелями, неяркий рассеянный свет, застекленные, врезанные в стены экспозиции, рассказывающие о зверствах гитлеровцев. О чудовищных опытах над людьми в концлагерях, о детях, задушенных в газовых камерах, о трагедии, постигшей украинское село Корюковка, где за одну ночь каратели уничтожили 7 тысяч человек. Слева у стены – гильотина, не модель, самая настоящая; действующая. Сработанная на совесть кем-то из палачей. С нее до сих пор не смыта человеческая кровь. До сих пор. Экспонат следующий – кусок мыла серийно-то производства. Небольшой, изготовленный из человеческого жира. Человеческого! Самое страшное – самое убедительное. Потому что вы это видите. Вот она, гильотина, вот оно, мыло. Это невозможно придумать, это факты.

Этот зал еще называют залом скорби, и здесь тише, чем в любом другом. Не знаю, почему я рассказал прежде всего о нем.

Если следовать пространственной логике и очередности, экспонат № 1 – «Дуглас» болотного цвета, прилетевший сюда на собственных крыльях откуда-то с юга и из истории. Именно этот самолет с заплатами и вмятинами на фюзеляже почти каждую ночь перебрасывал в партизанский тыл оружие, продовольствие, людей, обратно брал раненых.

...Старый добрый «ЗИС». Я дежурил около него часа три, пока наконец не дождался чего хотел. К машине подошел пожилой мужчина с орденскими планками на пиджаке (в музей вообще, как правило, ветераны приходят при наградах), через все лицо шрам. Хозяйски похлопал по дверце, погладил капот, задумался. Я спросил:

– На такой воевали?

Он кивнул.

– От Москвы до Берлина прорулил. В каких только переделках с ней не был! Заслуженная техника.

– Ранены?

Он провел ладонью по лицу.

– На Курской. Осколком. Вызвал командир роты, на тебя, говорит, Науменко, вся надежда, одна твоя целая стоит. Надо танкистам запчасти подбросить и механиков. А там бой вовсю. Доехал, выскочил подсобить ребятам в разгрузке, тут снаряд и саданул. Отлежался. И машину свою, как из госпиталя вернулся, отремонтировал. Новую давали, а я нет, говорю, мне эта дорога, одной пушкой стрелянные. После войны какие только не водил, и «ГАЗы» и «МАЗы», а не по какой так душа не болит, как по этой.

Он постоял возле машины еще несколько минут и пошел дальше. Сержант в отставке Андрей Григорьевич Науменко.

Конечно, здесь есть «катюша» и вообще орудия почти всех калибров, но ветераны, знающие что к чему, особенно любят постоять возле сорокапятимиллиметровой пушки – «самого артиллерийского орудия». Она воевала в боевых порядках пехоты, выбивала танки и батареи врага, наступала первая из всех калибров, потому что если не было конной тяги, ее устраивала людская. Ее любили все рода войск.

На площадке, в залах и в самих экспозициях нет ничего лишнего, все точно, сжато. Главный принцип, которым руководствуются работники музея, – документальность, последовательность, лаконизм. «Мы должны не только напоминать и рассказывать, но и убеждать, воспитывать, учить, поэтому мы старались сделать экспозиции предельно выразительными», – сказала как-то директор музея Галина Степановна Кирилюк. Ветеран Великой Отечественной войны, в прошлом комсомольский работник, специалист в музейном деле, она сумела сплотить вокруг себя талантливый, ищущий научный коллектив, в котором органически сочетаются опыт и знания бывших фронтовиков и энтузиазм молодежи.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.