На них печать почтенной скуки И давность пройденных наук; Но, взяв одну такую в руки, Ты, время, обожжешься вдруг...

Случайно вникнув с середины, Невольно всю пройдешь насквозь, Все вместе строки до единой, Что ты вытаскивало врозь.

Александр Твардовский

Герцен – сангвиник по темпераменту, «француз» умом, оратор, спорщик, общительный человек – принадлежит к тем фигурам, которые с первого взгляда не вызывают особого, «тайного» интереса: в нем вроде бы все как на ладони. В нем, в его атмосфере, несмотря на сочиненного им хмурого «лишнего человека» Бельтова, нет ничего демонического, двусмысленного – того, что в начале XIX века гуляло по масонским ложам, по страницам романов Рад-клиф и по модным гостиным и с самого своего появления было высмеяно Пушкиным в Ленском и в Алексее из «Барышни-крестьянки», носящем свое знаменитое «черное кольцо с изображением мертвой головы».

В нем нет ничего картинно-таинственного – того ложного романтизма, до которого охоча «толпа», как называли писатели XIX века свою светскую чернь.

Из биографии, из строк Герцена, из написанного о нем встает внешний образ человека, который как бы не любит скрывать себя – его энергия направлена вовне, в мир, а не внутрь. В нем нет серой смуты, он весь окружен резким дневным светом и как бы блеском зеркал и чищеного металла. Вот он бурно клянется в вечной дружбе юному Огареву – еще более взбалмошному мальчику, чем Герцен; вот он шумно бунтует в университетских аудиториях – «маловская история»; вот зуб за зуб препирается с жандармами, пришедшими его арестовать; вот на палубе раскачиваемого корабля спорит о республике с благодушным французом, оказавшимся герцогом де Ноаль; вот в очередной раз яростно обличает оловянного Николая; вот бежит пером по бумаге, скосив косматую русую голову и разбрасывая по строкам феерические мазки своих радужных публицистических образов.

Бывают люди, обреченные казаться «бодрячками»; и как бы ни трепала их жизнь – им лучше уж так и выглядеть вечно – бодро, умно и трезво-режуще, – все равно никто не поверит их горю...

Герцен – конечно, глубоко трагическая фигура.

Герцен – это трагедия разума, бессильного перед косным бытом, революционного сознания и напора пред лицом поражения всех революций – от декабристов, карбонариев и «Риеги» до 1848 года; в «Былом и думах» вызывают особую тяжелую смуту на душе страницы, посвященные описанию жертв контрреволюции. Глядя на кровь и трупы, Герцен как бы стыдится чего-то; он не хочет описывать мертвых, хотя, как увидим, хорошо владеет искусством описания; его светлый, исходно добродушный разум не приемлет самой картины, атмосферы черного небытия. И ему-то приходится выговаривать:

«С тех пор прошли семь лет, и какие семь лет! В их числе 1848 и 1852.

Чего и чего не было в это время, и все рухнуло – общее и частное, европейская революция и домашний кров, свобода мира и личное счастье.

Камня на камне не осталось от прежней жизни. Тогда я был во всей силе развития, моя предшествовавшая жизнь дала мне залоги. Я смело шел от вас с опрометчивой самонадеянностью, с надменным доверием н жизни. Я торопился оторваться от маленькой кучки людей, тесно сжившихся, близко подошедших друг к другу, связанных глубокой любовью и общим горем. Меня манила даль, ширь, открытая борьба и вольная речь, я искал независимой арены, мне хотелось попробовать свои силы на воле...

Теперь я уже и не жду ничего, ничто после виденного и испытанного мною не удивит меня особенно и не обрадует глубоко...

Трудно, очень трудно мне начать эту часть рассказа; отступая от нее, я написал три предшествующие части, но наконец мы с нею лицом к лицу. В сторону слабость: кто мог пережить, тот должен иметь силу помнить.

С половины 1848 года мне нечего рассказывать, кроме мучительных испытаний, неотомщенных оскорблений, незаслуженных ударов. В памяти одни печальные образы, собственные и чужие ошибки – ошибки лиц, ошибки целых народов. Там, где была возможность спасения, там смерть перепахала дорогу...

...Последними днями нашей жизни в Риме заключается светлая часть воспоминаний, начавшихся с детского пробуждения мысли, с отроческого обручения на Воробьевых горах».

Кто плохо знает Герцена и его жизнь, тот сразу подумает: ну вот, жизнерадостный рационалист в душе был меланхоликом.

Ничего подобного.

Эти строки говорят о простом: что за все крупное в этой жизни надо платить крупной ценой.

Мы-то знаем, что после вот этих строк, приведенных выше, Герцен издавал «Полярную звезду» и «Колокол» – Vivos voco; что он не успокоился относительно «ошибок народов» и продолжал напряженно, мучительно размышлять о русской сельской общине и европейском социализме: «безбоязненно встал на сторону революционной демократии против либерализма» (Ленин); что личная его драма была преодолена. И так далее.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.