Новичок

— Эх, не было печали... И откуда этот Вечоркин свалился на нашу голову?

Случилось так, что не обошел Родька, сам того не подозревая, Лукьянова, самого старшего и заслуженного в бригаде человека. Как-то в самый разгар прокатки Лукьянов замешкался, что с ним случалось крайне редко, и остудил металл. Как он ни старался, но поделать ничего не мог: металл пошел в брак. Дымящуюся болванку отбросили в сторону, на чугунные плиты, чтобы потом, остывшую, убрать.

Родька подошел к заготовке, наклонился, прикурил. За ним наблюдала вся бригада. А Родька выпрямился, пыхнул дымком, закашлялся и зашагал к обычному месту отдыха прокатчиков — к газировке.

Мастер загадочно улыбнулся, прокатчики поглядели на эту сцену без улыбки. Каждый про себя пожалел парня. Все знали: Лукьянов болезненно переживает свои даже незначительные промашки. Он потом не глядит в глаза мастеру: совестится. В бригаде не напоминают ему об этом, будто ничего не случилось. Ждут, когда он скажет на планерке об этом сам. И уж кого, но только не Лукьянова упрекать в неповоротливости, в неряшливости... А вот подошел новичок, парнишонок мокрогубый, и публично посмеялся над Лукьяновым: чтобы подчеркнуть достоверность допущенного промаха, прикурил от остывшей чушки. Притом поглядел нахально бывалому прокатчику в глаза и ушел.

Лукьянов прищурился, выгнул шею и процедил:

— Сопляк.

После этого случая Родька как ни в чем не бывало приветствовал Лукьянова при встрече, весело заглядывал ему в глаза, но тот не отвечал, не хотел замечать новичка. Об этом в бригаде знали все, знал мастер.

Жаркий полдень. Потоки солнца бьют сквозь застекленную крышу, переплеты разрезают их на косые дымящиеся полотнища. В цехе шум, грохот, лязг.

Но вот умолкают станки, станы, краны. Вентиляторы, лениво качнув лопастями, замирают. Притушенная нагревательная печь затихает, перестает светиться беловато-розовыми окнами. Все останавливается, и лишь издалека доносятся фырканье да пронзительные свистки маневрового паровоза.

Время обедать.

Лукьянов тяжело выпрямился, не торопясь вытер ветошью руки. Потом вынул из кармана носовой платок, смахнул с лица росинки пота; недобро покосился на подручного, рыженького, худенького мальчишку, что растерянно суетился у стана с ключом, молча кивнул ему: разрешил идти в столовую. Достал из железного ящика сверток, направился к выходу.

Столовая в цехе своя, близко, на втором этаже, очередей там нет и обеды дешевые, а редко туда ходит Лукьянов. Он приносит с собой хлеб, колбасу, сало, что-нибудь из овощей. Во время перерыва берет сверток и идет в цеховой садик. Пообедает и до пуска стана, сгорбившись, шепчет, читая газету в жирных пятнах.

Давненько, когда еще в учениках ходил и не было столовых, приносил он в свертке горбушку хлеба, да так с тех пор и не изменяет своей долголетней привычке. На второй этаж поднимается при крайней необходимости — на собрания, митинги, за зарплатой.

По дороге в садик Лукьянов увидел мастера, окликнул:

— Григорь, ты забери этого лоботряса. Мне подручный нужен.

— Где ж я тебе возьму, Матвеич? Ты уж второго паренька выпроваживаешь.

— Я тебе что говорю: мне нужен толковый подручный! — И Матвеич широко зашагал к садику, бормоча под нос: — Что за молодежь нынче стала? Горе... Какой из него рабочий, если он допоздна в оркестре на трубе играет! Тут уж надо твердо решить: прокатывать металл или в трубу дуть.

Мастер недовольно чмокнул губами, крутнул головой. Трудный человек Матвеич, несговорчивый. Если что сказал, от своего не отступится. Таков вот: на планерках и на собраниях говорит мало, но веско, твердо, настаивает на своем, не глядит на должности, все для него работники цеха — и прокатчик и начальник. Никто из цеховых не может представить его худое, изъеденное оспой лицо улыбающимся. В разговоры вступает редко, все больше помалкивает, глядит недовольно. Относятся к Лукьянову по-разному: кто говорит, что у него золотые руки, что это ладо ценить и прощать Лукьянову его, может быть, и завышенные требования. Ничего подобного, утверждали другие, нам важно готовить молодую смену, а учитель Лукьянов никудышный — злой, гордый, необщительный; ученики и подручные от него или бегут, или сам он их гонит.

В молодости, рассказывают старые рабочие, Матвеич гремел на всю округу. В войну из цеха не выходил: вздремнет в машинном зале и опять к стану. После войны верховодил на каждом воскреснике — копал канавы для водопровода, чинил дома. И всегда с шуткою, прибауткою. В те тяжкие годы завидовали его веселому нраву. А потом Лукьянов притих, в нем будто надломилось что-то. Куда девались веселость, живость? Он стал молчалив, в глазах потух озорной огонек...

«Кого же к нему? — думал мастер, перебирая в памяти новичков. — Если Вечоркина? Вроде старательный паренек. Да ведь прогонит... В мелочи ему не угодишь — и прости-прощай подручный».