Когда возвращается «Безымянный»?

Словом, трое суток ходил «Зевс», не останавливаясь ни на минуту. Швэды Мои валились с ног и на меня волками глядеть стали. Шкура у них с ладоней лоскутьями слезала. А я их чуть не в шею из кают-компании выгонял, когда они забегали по кружке чаю шарахнуть, ну, и старались хоть еще минутку, пяток минут задержаться в тепле.

К исходу третьих суток гигант Сарафанов расписался. Он больше всех орудовал ломом, ну, и вымотался вконец. Я трясу его за плечо, а он, как ребенок, мямлит:

— Сергеич, родной, зачем ты нас мучишь? Дай часок отдохнуть...

Но я знал, что в таких случаях расслабляться нельзя. Сел — и уже не встанешь. Я сам вышел на палубу, в рубке одного вахтенного матроса оставил. Гляжу, вытолкали швэды моего Сарафанова. Он пробасил надо мной:

— Ваше место на мостике... — и отнял у меня лом.

Вижу, надо что-то делать, иначе парни не выдюжат. Велел радисту на палубе музыку врубить. Он завел «Калинку».

Оживились мои швэды. Ломами, скребками, ногами, зубами проклятый лед кромсают — и за борт.

Жутко, наверно, было бы со стороны взглянуть. Ищем пропавший траулер. Уже не верим, что найдем. Сами еле держимся, а тут развеселая «Калинка». Я теперь ее слышать не могу. Тошнит...

И вот, представьте, каково мне было полгода спустя услыхать, что кто-то спрашивает, когда вернется «Безымянный».

Мой напарник, заявившись под утро, покаянно пристал ко мне:

— Поспи, Сергеич. На тебе лица нет... — Понял так, что я, дескать, всю ночь на вахте стоял.

Я попросил закурить, свои-то давно кончились, и успокоил его:

— Мотор барахлит. — И для вящей убедительности приложил ладонь к сердцу.

— А, понятно, — пробормотал он и, успокоенный, уснул.

Утром жена по пути на работу принесла мне завтрак и тоже заметила перемену во мне.

— Я не спала по привычке, — устало улыбнулась она. — Никак не могу привыкнуть, что ты дома...

Да. Сколько ночей провела она без сна в такую погоду! И чуть свет звонила в диспетчерскую и, обмирая, спрашивала о «Зевсе», а еще раньше — о других судах, на которых я плавал. Теперь ей покойно. И она лелеет надежду, что я никуда уже не пойду. Мне горе, ей радость. Но я не сердился на нее. Я ее прекрасно понимал.

В темном коридоре перед выходом я поцеловал ее, прижался лицом к ее щеке, горячей, нахлестанной ветром с дождем. Как она, такая слабая, выдерживала ношу ожидания вот уже двадцать лет?

Жена отстранилась и шутливо-грозно свела брови.

— Докладывай, что случилось?