Эта небольшая, гуашью исполненная картина В. Серова, репродукцию которой видите вы перед собой, — одно из бесценных сокровищ Третьяковской галереи.

1907 год — а именно им датирован серовский «Петр I» — принадлежит времени, когда после первой русской революции и накануне грядущих революционных бурь русское общество переосмысливало путь, пройденный Родиной, заново открывая в нем целые забытые эпохи, этапы, стили искусства — вплоть до середины XIX столетия. То, что так долго было молчаливым и, казалось бы, мертвым достоянием музеев, вдруг наполнилось дыханием жизни, безжалостным и мудрым смыслом истории. Славная петровская пора была первой в ряду тех открытий. Л замыкало ряд пушкинское время, обязанное главным своим содержанием великому поэту, так много трудов посвятившему могучей личности Петра. Обе точки ряда слились в не имеющих себе равных по глубине проникновения в пушкинский текст и знанию времени Петра иллюстрациях к «Медному всаднику» А. Н. Бенуа — главы и идеолога «Мира искусства». Валентин Серов близко стоял к этому обществу русских художников, участвовал в его выставках. Но по всему чувствуется, что изысканные и умные открытия «мирискусников» в истории Отечества и в истории русского искусства были для великого мастера не столько примером, подспорьем и материалом, сколько вызовом на соревнование: чье слово о былом Родины окажется глубже и правдивее?!

Через полстолетие, подводя итог тому благородному и плодотворному содружеству-соревнованию, Игорь Эммануилович Грабарь подтвердит много раньше сделанный им вывод, что Серов создал «такого подлинного Петра, какого мы до того не видали».

Серова в пору создания картины можно было ежедневно встретить в Петергофе, Царском Селе, запасных залах Эрмитажа, где тогда была открыта знаменитая гипсовая голова Петра, сделанная Варфоломеем Растрелли с живого царя по его повелению, и восковая «персона» императора — выполненное тогда же в натуральную величину абсолютно точное изображение Петра с математически выверенными пропорциями. Художник зарисовывал и записывал что-то в свой альбом. Потом, исходя из зарисовок и записей, искал образ... И вот по низкой отмели Невы заспешил Петр исполинскими шагами неимоверно длинных ног — туда, где рождается любимое его детище — Санктъ-Питерсбурхъ. Кажется, что студеный ветер, дующий с моря и заставивший скрючиться, пригнуться людей позади Петра, не только не властен над царем, но и сам является его верным единомышленником. Царь страшен — «Лик его ужасен». С пушкинской силой прозрел Серов сквозь толщи лет облик Петра.

Едва поспевают за его величеством денщик и «знатные мастера всех художеств» с архитектором во главе — постоянные спутники царя. Необыкновенная энергия и физическая сила стремительно шагающего Петра подчеркнуты гениально найденными художественными приемами: словно бы оторванностью людского клубка справа от фигуры царя, четкой определенностью, отточенностью, выписанностью самой этой фигуры, особенно Петрова лица, в сравнении с общей силуэтной намеченностью отставшей группы. Кажется, что сцена эта возникла не в воображении художника, а увидена им в реальности. Будто властью искусства раздвинулась, завеса, времен к предстало перед нами былое...

Вздыбленная железной рукой Петра Россия. Немыслимое чудо — Петербург, поднявшийся на гнилых, болотистых берегах. Даже не русские — финны-крестьяне сложили легенду о том, как много людей принималось строить город на невском болоте и как всякий раз поглощало оно постройку... Но пришел богатырь, и сковал на руках целый город, и поставил на болото. И не смогло оно поглотить богатырский город, который стоит до сих пор. Хоть и мыслил Петр с горечью и гневом, что «готовы поджечь город и флот» его противники, как только не станет государя, город не погиб. Непрерывным потоком пошли в Петров град новые переселенцы, привлекаемые уже не строгим царским указом и страхом петровской расправы, а выгодой и удобством жизни у распахнутого мудростью и мощью Петра окна в Европу.

Небольшая картина Серова заставляет нас вспомнить еще и то, что царь видел «Питерс-бурхъ», собственно, только в проектах, над которыми сам и трудился вместе с архитектором Леблоном. Юная столица при создателе своем являла собой лишь россыпь низких деревянных строений с редкими вкраплениями сравнительно небольших дворцов. И невольно хочется снова взглянуть на великий город, вставший волею Петра над болотом, словно бы еще и для того, чтобы доказать: нет невозможного для рук человеческих!

Вот они — великие Петровы дела: победа над шведами, прорыв к морю, армия, флот, школа, науки, искусства, промышленность, торговля... И, наконец, то, что позднее назовут общественной жизнью, малой частицей которой будут «людскость» и «политес», учившие людей жить вместе, а большую часть составит то, о чем в 1914 году историк напишет: «Люди приучались свободно мыслить о делах государственных, сбрасывая мертвящую общественное начало боязливую привычку московских времен отклонять от себя инициативу решения общественных и государственных вопросов словами: «То дело Божие да великого государя».

Художник рассказал нам, какое сверхчеловеческое напряжение сил, великая работа потребовались людям на все это в пору, когда царь, сам трудившийся и шкипером, и плотником, и солдатом по 14 — 16 часов в сутки, призвал русских людей забыть на время выгоды, удобства, досуг и дружными усилиями вытянуть родную землю на новую дорогу. То не к одним героям Полтавы — к народу обращен петровский призыв: «Воины! Се пришел час, который должен решить судьбу Отечества. Вы не должны помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой, за Отечество... а о Петре же ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего».

И за то, что ни жизни, ни трудов не щадил этот государь ради славы и блага Родины, любили его с беззаветной преданностью все, кто понимал смысл свершаемого им. Видя Петра «всегда в работе пребывающего», простые люди в особенности не могли не склоняться перед ним с любовью и восхищением. «Вот это царь так царь, даром хлеба не ел, лучше бурлака работал!» — скажет сын олонецкого крестьянина, передавая слышанное от отца о царе-работнике.

Беспрекословного повиновения требовал Петр любой воле своей, своим указам и жестоким наказанием, часто ужаснейшей казнью карал ослушников. Бнтье батогами грозило за прогул ученику Морской и Славяно-греко-латинской академий, повешение — взяточнику, казнокраду, похитившему сумму, «достаточную на покупку веревки», «Кубок большого орла», валивший замертво, — трезвеннику, неспособному веселиться после адской напряженности трудов с тем же грубым, безудержным буйством, что и монарх-исполин и орлы его гнезда... «Петр Великий варварством победил русское варварство» — так оценил смысл и характер деятельности Петра I К. Маркс.

Предельная честность и прямота сочетались в Петре с неимоверной раздражительностью, пытливость ума — с грубостью нрава, демократизм — с абсолютным неприятием инакомыслия... Картина Серова говорит нам, как и почему этот феноменальный человек, при жизни много ненавидимый, бывший для народа своего более всего «царем-антихристом», весьма скоро возродился в его памяти Петром Великим.

«Самовластье само но себе противно как политический принцип, — писал В. О. Ключевский, оценивая личность и дело Петра. — Его никогда не признает гражданская совесть. Но можно мириться с лицом, в котором эта противоестественная сила соединяется с самопожертвованием, когда самовластен, не жалея себя, идет напролом во имя общего блага, рискуя разбиться о непреодолимые препятствия и даже о собственное дело. Так мирятся е бурной весенней грозой, которая, ломая деревья, освежает воздух и своим ливнем помогает всходам нового посева».

Грядущие эпохи по-своему, с неведомыми еще нам чертами увидят лик первого российского императора, преобразователя и просветителя, варварскими методами, доставшимися от предков, утверждавшего высокие понятия света, правды, прогресса. Но мы сегодня воспринимаем Петра I именно таким, каким увидел и запечатлел его Валентин Серов.

Художником была задумана серия картин о Петре. Мы знаем два варианта сцены «Петр I в Монплезире», где царь изображен только что вставшим с постели: «не выспался, больной, лицо зеленое», — объяснил сам Серов. Наспех заканчивая туалет, подошел Петр к окну и вдруг заметил какое-то заморское судно. Прирос к месту, прилип к стеклу лицом, с высоты длиннющих, широко расставленных ног рассматривая еще редко тогда и безмерно желанного гостя.

Сохранился и эскиз, где государь едет куда-то за город, на работы, в простой тележке — громоздких, пышных карет Петр не выносил, как и роскошных высоких покоев, как и дорогого платья (всего два парадных камзола за всю жизнь сшили для Петра). Заметив на пути праздношатающегося мужичонку, но не имея возможности по спешке «угостить» его высочайшей дубинкой, проезжающий мимо царь, не терпевший бездельников, успевает лишь погрозить незадачливому кулаком, сопроводив жест крепким словцом. А вот характерная сцена в остекленном коридоре петергофского Монплезира: сжав вздумавшего было ускользнуть трезвенника в богатырских объятиях, собственноручно вливает его величество в рот тому «Кубок большого орла» на глазах у любопытных гостей, столпившихся на пороге залы и не дерзающих вступить в коридор вслед за чернобровой царицей, спокойно наблюдающей за происходящим... Ни разу не обратился Серов ни к торжественному, ни к парадному эпизоду из жизни своего героя, а только к моментам обыденным и чисто деловым, желая показать его, каким тот был в ежедневной трудовой жизни.

«Все это было либо не закончено, либо лишь начато, — пишет И. Э. Грабарь в своей монографии о Серове, — но и то, что сохранилось в серовских папках и альбомах, дает основание заключить, какую фантастическую и правдивую в одно и то же время петровскую эпопею мы имели, если бы работу над ней не прервала ранняя смерть художника, и какого великого исторического живописца, чувствовавшего подлинное дыхание истории, потеряло русское искусство в ноябре 1911 года».

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.