Я и сейчас не знаю точно, что получится, когда становлюсь к мольберту. Другому художнику какая-нибудь вещь дается с лета, а я год целый не могу через это переползти. Вы, наверное, представляете, что раз художник, то стал к холсту — и нарисовал. А на самом деле тащишь холст в мастерскую, как слона заводишь: что выйдет — неизвестно, но обожрет он тебя — это уж обязательно.

Он помолчал.

— Всякий труд по-своему сложен. Вот мы с сыном моим Николаем решили в саду колодец рыть. Речка вроде рядом. Да и соседский колодец недалеко. Значит, и тут вода есть. Стали буравить землю. Уж на 20 метров ушли вглубь, а воды даже признаков нет. Выходит, ошиблись пластом. Для нас это не велика беда. Бурили-то не из особой нужды. Но, а если бы действительно очень было нужно, а мы вот так, с лета начали искать где попади, не разведав, да без опыта? Так и в нашем труде, пока по-настоящему научишься владеть мастерством, сколько воды утечет мимо. Да и воде-то нужно отстояться, чтоб муть осела. Черпать все время из колодца нельзя, можно и тины зацепить...

«Я, как художник, повторяю, сформировался очень медленно, почти незаметно, без плана, бестолково. Сейчас даже страшно вспомнить, как много времени пропало зря...»

Это строчки из его автобиографии...

— Первый успех пришел ко мне поздно. Было уже сорок три года...

Вроде бы это и не противоречило его словам о возрасте формирования художника, но в интонации чувствовалось: жалел, что ушло на это столько времени.

В прежние времена если деревенские и выбивались в ученые, то путь их чаще всего лежал через духовные училища. Отец Аркадия Александровича был подмастерьем у своего отца, иконописца и архитектора. Доныне стоит в Прислонихе деревянная церковь, сработанная пластовским дедом. Видно, его кровинка художника передалась внуку по наследству. Кончив духовное училище («Это была настоящая бурса, с ее обычаями и нравами»), он поступил в семинарию, которую бросил: тяга к искусству взяла свое. Он уехал в Москву, в Училище живописи, ваяния и зодчества. Поступил на скульптурное отделение к Волнухину.

Когда свершилась революция, он вернулся в свою Прислониху. Ему, как безземельному, дали надел, и стал он пахарем, сеятелем, жнецом. Как самого грамотного избрали его секретарем сельсовета — и тогда жизнь деревни вовсе стала какой-то частью его жизни.

Аркадий Александрович рассказывал неторопливо о тех временах, а я про себя все удивлялся — до чего же мы бываем неточны и бездумны: в своих определениях. До встречи с ним я часто читал, что вот-де народный художник черпает мудрость и знание жизни у своих односельчан, а потому неистощимо его искусство. А прикинуть по-настоящему, так еще поглядеть, кто у кота должен черпать мудрость. За его плечами огромная жизнь, образование, путешествия в другие страны и вместе с тем еще знание того же крестьянского труда и быта. И тяжелый, изнурительный труд художника. Ведь, обрабатывая свой клок земли, а позже трудясь в колхозе, он продолжал писать картины. Десять лет отдано только плакату. А мы, восхищаясь, удивляемся: сколько народности в его картинах! Наверное, к месту было бы вспомнить простые слова Чехова:

«Все мы — народ и самое лучшее; что мы делаем, есть дело народное».

Во всяком случае, прислонихинские мужики понимали это отлично. Ведь они приходили к своему односельчанину не только позировать для будущих картин, но узнать от него такое, что им было неведомо. А посмотрите на их увековеченные в холстах лица: мудрецы.

Он был со своими деревенскими в дни радости: и хоря. Можно было бы привести много примеров в подтверждение этой мысли. Приведу один. В саду у забора я увидел соху. Подумал: хранит реквизит для картин из прошлого. А он потом рассказал, как впрягался с соседями в ее оглобли — «человек по шесть — восемь, глядя по пашне», в эту самую соху и «возил» ее, а сын Николай вставал за соху, пахал. Так вот поднимали огород, сажали картошку. Я понимал, что хотя в здешние: места фронт и не дошел, война принесла, как и всюду, разорение. В такую же соху приходилось впрягаться и мне самому. Но чтоб в борозду становился известный художник — это удивило.

— Что, денег не было? — спросил.

— Что деньги! Картошки не было. Вот дай вам: сейчас сколько хочешь денег и прикажи поймать в том вот лесу жирафа — ведь не поймаете. Его там нет. Так вот ж картошки в те времена. Либо сади сам, либо помирай с голоду...

Пора было знать и честь. Я и так уж отнял много часов у хозяина. Но все хотелось посмотреть, как он работает. Увидев, что он укладывает в полевую сумку блокноты и карандаши, я попытался напроситься с ним.

— Вы, наверное, на этюды? Может, возьмете с собой?

— А что сейчас хорошего в лесу? Он, как старая женщина, вдруг разделся, а от молодости и красоты ничего не осталось: только корявая да высохшая кора. Молодость и красота ушли...

Он не хотел работать при свидетеле. Это мешало бы. И опять он сказал «нет», когда я попросил показать мастерскую. Хорошо, что нашелся сильный союзник — сын Пластова, тоже художник. Вдвоем мы кое-как уговорили Аркадия Александровича, но за это он, кажется, обиделся на Николая.

— Сейчас только пойду отверну к стене неоконченные работы, — сказал он, а когда через десять минут вернулся, только бросил: — Идите.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.