10 декабря 1821 года родился Николай Алексеевич Некрасов

У каждого из нас свой Некрасов. Вот и у меня — свой, понятный, изначальный. Менялся я — менялся и мой Некрасов. У меня несколько Некрасовых. Некрасов — «Тройка». Некрасов — «Коробейники». Это Некрасов моего детства. Войны. Провожаний. Похоронных.

Ой, полным-полна моя коробушка.

Есть в ней ситец и парча.

Пожалей, душа моя, зазнобушка,

Молодецкого плеча.

Пел негромко, в себя, под разливанную гармонь Федька Левченко — наш совхозный гармонист на собственных проводах на войну. Пел о себе. О своей жизни, где было много ситца и не было вовсе старомодной, тяжелой парчи. Пел потому, что попросили его сыграть что-нибудь веселенькое. Чтобы прохватывало. У одного Федьки чудом сохранился чуб. Говорят, сумел, уговорил. Остальные стриженые. С зябкими, мальчишьими затылками...

Еще не было имени Некрасова со мной. Была эта раздольная песня, как все русские песни, чуть-чуть жалующаяся невесть кому невесть на что. В песне жалуются, но не любят, чтобы их жалели. Позже я узнал, что жалость по-старинному—любовь. Значит, песенно жалеть — любить. Значит, и некрасовская скорбь — это тоже любовь.

Смутная и непонятная была эта песня для меня малолетнего и особенно «бирюзовый перстенек», который надо зачем-то хранить.

Под «Коробейники» уходили старшие на войну, а вечерами из репродукторов раздавалась грозная песня «Вставай, страна огромная...». Так соединились в моем сознании две эти песни.

И я хотел походить на отчаянного Федьку и его песню. И, может быть, сильней всего на песню...

Это был мой мальчишеский Некрасов. Еще безымянный. Но в песне слышался голос какого-то сильного и удалого... И нестерпимо болело сердце желанием полюбить кого-то, может, удачливой, а может, обреченной любовью.

До школы я знал только одного поэта — Пушкина. И так и считал, что все стихи — от Пушкина. В школе же я узнал другого поэта — Некрасова. Пушкин — пророк, который будет вечно «глаголом жечь сердца людей». Пушкин — что-то сказочное, снежное, вихревое скольжение. И вдруг как бы отрезвляющее нашу судьбу возвращение в будничность —

Некрасов. Может быть, Некрасов — это Пушкин в старости? Тогда откуда это борение с самим собой? Борение с Николаем, убившим Пушкина? Со своим веком?..

Нет, в Некрасове есть что-то от пушкинской няни. Просторный распев слова? Простота? Или та крепкая крестьянская сметка, которой так славились ярославцы и жители северных наших губерний? То, нянино, житейски прямолинейное ощущение одной и той же корневой системы всей земли русской, что не успело довершиться в Пушкине, довершилось в Некрасове.

Поэзия до пророчества глагольная, как бы уплотненная, вся для движения — по Некрасову, «сестра народа — и моя!». Эта муза требует, чтобы сердце поэта источалось заботливостью, состраданием — на то она и сестра.

Некрасов испытывает свое сердце на борьбу. На вечное изгнание из радости, пока сестра страдает и скорбит. Сестра. Россия.

Так я вчувствовался в Некрасова и незаметно для себя открывал, что поэзия не только в прошлых веках, не только в иной, по-пушкински красивой жизни, но и здесь, в деревне. Что пшеничное поле, накрененное ветром,— это поэзия. Стог сена — поэзия. Что об этом, оказывается, стоит писать и нужно писать.

Так определился во мне образ поэта. Подвижника. Печальника. Народного радетеля. Страстотерпца. Певца. Не зря ведь Некрасов в одном из своих последних стихотворений, «Друзьям», пожелал заветного:

Вам же — не праздно, друзья благородные,

Жить и в такую могилу сойти,

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.