Не милых ли сердцу я вижу друзей,

Когда-то товарищей жизни моей?

Все, все они здесь: удержать не могли

Ни рок их, ни люди, ни недра земли.

Будучи замечательным конспиратором, Кюхельбекер тонко обводит вокруг пальца комендантскую цензуру, предваряя этим бурным, как прилив седого океана, строфам невинное предисловие, в котором объясняет появление этой пьесы острым желанием узнать: «Совершенно ли отвык от стоп в три склада». Вот бы растрогался Пушкин, прочти он столь курьезное предисловие к стихам, исполненным политической остроты и поистине бунтарской мысли: ни рок, ни жандармы, ни могила не удержали, не смогли удержать рожденного декабрем двадцать пятого года.

Было бы по меньшей мере странным, если бы Дневник был лишен горестных, пронизанных отчаянием и болью страниц. Кюхельбекер сопротивлялся одиночеству, подтрунивал над собой, старался запомнить милые картинки природы, тоже не пощаженной микроклиматом крепости, но веселящей душу, — это и сражение шпица с козою на плацформе, и воробышек на подоконнике в камере узника, и первый снег, и майский дождь. И сквозь это все: «Жаль мне, что я сегодня разбил трубку, которая служила мне более полугода, я привык к ней, любил ее; надо же любить что-нибудь», Последние слова и есть те, что не скрывает он, «проговариваясь»: «Надо же любить что-нибудь...»

«Не жалуюсь на людей, — записал однажды Кюхельбекер, — но я был бы гнусный лицемер, если бы стал хвалить свой жребий и уверять, что нахожу его прекрасным». Что это? Упадок духа? Разочарование в главных деяниях жизни? Нисколько. Это лишь тревога за литературную свою судьбу, понимание всей жестокой опасности забвения его имени, его трудов. «Если только будут у меня когда-нибудь критики...» — восклицал он, не скрывая своей мечты вернуться в литературную жизнь, занять свое место в борьбе и важных для российской словесности течениях.

С детства боготворя гений Пушкина, Кюхельбекер постоянно подчеркивал в Дневнике то, что их разделяло. «Анахронизм решительно не выправлю», — записал он (как тут не вспомнить работу Ю. Тынянова «Пушкин и архаисты», в которой исследуется творческий и философский поиск Кюхельбекера, его несогласие во многом с Пушкиным). На одной странице Дневника Вильгельм категорически заявил, что никогда не станет подражателем Пушкина, а на другой старался доказать близость пушкинского языка с живым, разговорным языком «Горя от ума». Ведь Грибоедов — учитель Кюхельбекера, и как важно впечатлительному, всегда по-юношески взволнованному Вильгельму утвердить в своем сознании столь необходимую для него связь — Пушкина с Грибоедовым...

Пушкин, в свою очередь, старался подвигнуть художническое воображение Вильгельма к действительности. «Что за чудак!» — восклицал Пушкин в одном из писем к брату, сожалея об увлечении Кюхельбекера греческой мифологией. Но ведь именно в этих спорах, доходящих до серьезных ссор, в этих обоюдных обидах и нежданных как будто бы, но всегда необходимых примирениях Пушкина и Кюхельбекера и была живая действительность, полная чаша их жизни. Пушкин живет в Дневнике узника — его видишь и слышишь, им восхищаешься...

«Сегодня день рождения Пушкина...» — записал в Дневнике Кюхельбекер. И более ни слова. И кажется, что перед тобою, как в воспоминаниях лицеистов, задыхающийся от слез восторга Кюхля, выбегающий из комнаты своего лицейского товарища, «опламененный» музой гения.

Жуковский писал Пушкину: «В бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством». А Пушкин и не собирался отрекаться от друзей своей молодости. «Пушкин принял ли бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?» — с категоричностью, не оставляющей месте для уклончивого ответа, спросил Николай I. «Непременно, государь, — ответил поэт, — все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня».

«Я многих из них любил и уважал и продолжаю питать к ним те же чувства», — сказал с той же твердостью поэт. «Можно ли любить такого негодяя, как Кюхельбекер?» — разгневался самодержец.

Пушкин воздержался от серьезных объяснений на этот счет. Но, помня и зная, какой ненавистью ненавидит Николай декабриста, поднявшего руку на великого князя Михаила, тем не менее счел своим долгом всячески содействовать изданию мистерии «Ижорский», присланной Кюхельбекером из крепости. «Я был школьным товарищем Кюхельбекера», — с достоинством замечает Пушкин в своем ходатайстве на имя Бенкендорфа. Понятно, что лишь заботами Пушкина мистерия смогла увидеть свет, когда автор ее был еще в заточении... Как не вспомнить слова старого Лютера, в свое время пригодившиеся Вильгельму в его письме к Дуне: «Здесь стою я и не могу иначе». Невозможно отказаться от мысли, что Пушкин одухотворил события 14 декабря свободолюбивой музою своею и что кровная связь — до конца дней — с декабристами многое определила в писательской его судьбе!

Но было бы ошибкой думать, что лишь дружба Вильгельма с великим поэтом дает нам право и по сей день помнить о нем. Вся его подвижническая жизнь, незаурядная, привлекательная и служащая примером для потомков личность, дельное перо в руках остались в благодарной памяти потомков. «Вечно пламенный душой», он так писал о себе и о своем дневнике: «Когда меня не будет, а останутся эти отголоски чувств моих и дум, быть может, найдутся же люди, которые, прочитав их, скажут: он был человеком не без дарований — счастлив буду, если промолвят: и не без души». И мы с чувством признательности повторяем эти слова. И говорим еще большее, чем он сам о себе полагал и на что надеялся. Мы говорим: он был рядом с Пушкиным. Как знать, смог ли бы русский гений оставить нам то, что оставил, если бы не было вместе с ним страждущих свободы, готовых умереть за нее. Таких, как Вильгельм Карлович Кюхельбекер.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.