Смешно ль? Эти записи — свидетельства воспитания собственного характера, внутренней дисциплины; Вильгельм сжался и сделался, пружиной, раскручивающейся с невероятной последовательной медлительностью. И потому лишь позже, прочитав весь Дневник, ощущаешь, каким мужеством обладает этот человек, как надолго он загадывает свою жизнь, как хочет понять, в самом ли деле безнадежно горюют его друзья на каторге и в ссылке или все еще оставляют за собой высоты, не взятые Николаем, — разбуженные к борьбе сердца молодежи, взлеты и вершины общественной мысли?

Вот как он определяет в Дневнике неукоснительные обязанности современной ему литературы и в особенности поэзии: «...всякое произведение искусства — быть вместе должно произведением природы вообще, природы человека в частности, природы творящего художника в особенности. Оно должно быть зарождено в душе того, кто производит, должно быть необходимым следствием его способностей, наклонностей, личности, — вместе соответствовать потребностям его века и отечества». Верно, он мечтает, чтобы каждый мог повторить за ним, страждущим свободы узником: «обыкновенное мое лекарство, поэзия, наконец подействовала». Прошла горечь тоски — и явилось сладкое бремя вдохновения, вопреки всему окружающему и благодаря поэзии — она в нем, с ним, впереди него — это и еще ненаписанные стихи Пушкина, и Боратынский, и собственные сочинения, владеющие сердцем.

Вильгельму думается, что коли ничто не мешает поэзии, равно как и активному участию в жизни общества, то грешно быть несовершенным художником. Суровые годы заключения в одиночке диктуют ему строгие требования к творчеству единомышленников и друзей. Он даже Пушкина упрекает, полагая, что девятая строфа восьмой главы Онегина прекрасна, а «двенадцатый стих — «Иль даже демоном моим» — такой, без которого можно было бы обойтись».

Прав ли Кюхельбекер? Важно другое: он живет романом, которым за крепостной стеной живет вся мыслящая Россия. И с ним ничего нельзя поделать. Заточение декабриста становится более опасным для самодержавия, чем можно было предвидеть заранее. Крепость на замке, а Кюхельбекер и видит, и провидит, и действует. Вот вам и невинные заметки на полях «Новостей литературы»! Не потому ли его лихорадочно переводят из крепости в крепость, точно перепрятывают!..

Определив непременную принадлежность поэзии ко времени и отечеству, Кюхельбекер утверждает в Дневнике, что вкус художника — его эстетическая совесть. «Не делай ничего такого, что признаешь противным благу». «Благо понимается, как сознательное, критическое отношение к действительности и стремление переделать мир». «Воля творит, производит, есть причина действий мыслящего существа». Это ли не демократическое направление мысли домарксистской философии, это ли не семена, которые дадут обильные всходы в эпоху Добролюбова и Чернышевского!

Однажды июньским вечером Кюхельбекер записывает в Дневнике стихотворение «Клен»:

Скажи, кудрявый сын лесов священных,

Исполненный могучей красоты!

Средь камней, соков жизненных лишенных,

Какой судьбою вырос ты!

Ты развился перед моей тюрьмою...

Сколь многое напоминаешь мне!

Здесь не с кем мне... Поговорю с тобою

О милой сердцу старине.

О времени, когда, подобно птице,

Жилице вольной средь твоих ветвей,

Я песнь свободную певал деннице

И блеску западных лучей...

К стихотворению Кюхельбекер сделал примечание: «На этот мотив автор, вдохновленный предчувствием в 1818 или 1819 году, написал следующую пьесу, которую помещает здесь для сравнения:

Мальчик у ручья сидел,

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.