Паруса нашего детства

Ты, не склоняя головы,

Смотрела в прорезь синевы

И продолжала путь».

Кто такой Крапивин? Писатель? Педагог?

Педагог найдет в нем немало полезного для себя. Вожатый увидит идеолога детского движения. Я долго с ним говорил о ребячьих отрядах, и как-то забылось, что Крапивин — писатель.

Он лежал на диване в старых брюках, измазанных масляной краской. Ему нездоровилось, он кашлял, просил извинения, поглядывал в окно: там, как раз напротив, вверх дном громоздилась старая шлюпка и несколько мальчишек грели на костре в консервной банке олифу. Самодельными кистями из тряпок, намотанных на палки, они смазывали днище, весело о чем-то переговариваясь. Слов не было слышно. Мальчишки баловались, толкали друг друга...

— Вы хотите понять, почему ребята стремятся в такие отряды, как наш?.. По-моему, потому что в них они равные среди равных. Они могут жить не по указке старших, а как бы репетировать свою будущую взрослую жизнь. Эти юные личности хотят чувствовать себя членами организации, которая жила бы по их ребячьим законам... Вы можете мне объяснить? Начинается самая радостная летняя пора, время походов, романтики и тому подобного, воспетого «Пионерской зорькой», а пионерские отряды-классы перестают существовать. Когда проводится игра «Зарница»? В марте и в апреле, когда работают школы. Но в апреле еще нельзя строить блиндажи и форсировать реки. А летом? Летом газеты печатают красочные снимки — мальчишки с настоящими автоматами! Кто это? Меньшинство, собранное где-нибудь в Артеке. А где в это время остальные? А бог его знает, где... Если бы я был социологом, я посчитал бы, сколько классных руководителей едут с ребятами в лагерь. И сколько из них при этом перестают быть «классными руководителями», а становятся вожатыми. Но я не социолог, я просто вижу, что летняя жизнь превращается в те же уроки... Вас интересует, почему мальчишка порою предпочитает чувствовать себя в жизни зрителем, с удовольствием созерцает, а участвовать не хочет?.. А вы сходите в школу на урок литературы, когда ребятам будут рассказывать о Корчагине или Володе Дубинине. Вы услышите окрик учителя: «Иванов! Что ты там вертишься?! А ну, марш из класса!» И у вас на глазах мальчишка, свесив голову, униженный и скрывающий свое унижение за бравадой, протопает в коридор. Догадываетесь, что придет ему на ум в эту минуту? Куда мне до Дубинина и Корчагина, если меня вот так, запросто: «Вон из класса!» И все поучительные истории будут жить для него теперь в каком-то ином измерении. Вы спрашиваете об активности? А много вы найдете педагогов, которые бывают счастливы, когда учении с ними спорит? «Мал еще! — то и дело одергивают ребенка. — Слушал бы, что говорят!» Что такие люди воспитывают? Активность? Нет, подчинение! Дети очень точно умеют копировать взрослых, подражать им. Это пора бы понять...

Он вдруг сразу как-то умолк, прилег, закрыл глаза. Я бы не оценил этого гуманистического монолога — говорить мы все умеем, — если бы за словами, за раздражением, в котором чувствовалась усталость, не стояла маленькая, затерянная в пространстве, но воплощенная мечта.

Если не принимать во внимание ребятишек, окружающих Крапивина, можно сказать, что он живет уединенно.

Но вот ребятишки... Утром нас разбудил телефонный звонок. «Славик, это я...» — пропищал в трубку «некто Вадька», «известная личность», как сказал Крапивин. Он поговорил с ним, а потом как-то по-женски, как домохозяйка, заунывно проворчал: «Трудовой день начался...»

Потом в течение дня у него под окном много раз появлялись разные ушастые головенки. Бросив пальто на гвоздик в стене — ни в одном доме не видел столько гвоздей-вешалок в коридоре, — с достоинством флаг-капитана прошел Сережка Новоселов, ветеран.

Крапивин встретил его словами:

— Слушай, ты у меня зажал биографию Грина, да? И не записал?

Сережка, невозмутимо спокойный парнишка, откровенно наслаждаясь суетой командора, с необидной артистической ухмылкой, в которую он вложил все свое «достоинство», произнес:

— Ну, ты же знаешь, Славик, мою честность?!

Утром вместе с несколькими ребятами из старшей инструкторской группы мы уходили в плавание. Их собрали по цепочке, по сигналу тревоги. Крапивин стоял в огромной кожаной куртке, в резиновых сапогах, похожий на рыбака или на шкипера.

Все мальчишки были в сборе и с унылым видом и явным превосходством «взрослых» людей ждали, пока Гошка, рыжеголовый восьмиклассник с конопушками на носу, объяснится по телефону с родителями.

Гошка, отвернувшись и прикрыв трубку рукой, говорил со слезами в голосе: «Ма-ма! При чем тут «испачкаю куртку»? Я же в плавание ухожу, вокруг острова... Мама! Это не развлечение, это работа!»

Крапивин, когда Гошка, повесив трубку, подошел к нам, спросил:

— Гоша, ты не можешь мне объяснить, почему, чем старше ребята, тем больше над ними дрожат?.. Я вызову сейчас Вовку Хмельницкого, третьеклассника, и он будет здесь через десять минут. А тут — ах, у него куртка новая! Ах, он не ел! Дикость какая-то... Вечная спекуляция на отряде. И что за постановка вопроса: «Мама, можно я поеду?» Судьба плавания зависит от того, разрешит мама или не разрешит?