Веймар и его окрестности

от леса, и по нему — ровные, как на чертеже — ряды длинных бараков. Чуть в стороне от бараков — капитальные кирпичные здания, над одним из них — высокая заводская труба. Но что это за странный завод, и зачем вся территория, на которой он стоит, обнесена колючей проволокой? И что за непонятная зловещая надпись no-латыни над входными чугунными воротами: «Каждому — свое»?

Кто не слышал о Бухенвальде?! И Викентий Викентьевич, конечно же, и читал и слышал о том, что фашистами в окрестностях Веймара был построен огромный концентрационный лагерь. Но читать и слышать, оказывается, одно, а видеть своими глазами — другое. А еще и то, может, имело значение, что когда провожатый упомянул про Буковый лес, то Викентий Викентьевич за разговорами с коллегами не придал этому названию его второго страшного смысла, поскольку Бухенвальд по-немецки именно и есть не что иное, как Буковый лес. И вот теперь он стоял на бетонированной площадке перед входом в этот странный, страшный лес. Стоял ошеломленный и словно бы придавленный геометрической четкостью этого тоже в общем-то своеобразного архитектурного ансамбля. Особенно бессмысленным и отталкивающим он выглядел после только что виденного Бельведера. Век восемнадцатый и век двадцатый...

Слева от входа — каземат с одиночными камерами для особо опасных преступников (будто бы самыми опасными преступниками были не те, в чьих руках находились ключи от камер!). Одна из камер специально оборудована для пыток и наказаний. Кто не знает, кто не слышал, какими изощренными были эти пытки и наказания! Но не менее жестоким показалось Викентию Викентьевичу не такое уж страшное на вид наказание, применявшееся на территории лагеря. Провинившихся запрягали в огромный такой, груженный камнями ящик на двух колесах и заставляли бегом возить его взад-вперед по центральной дорожке лагеря. Кто бежал недостаточно быстро, тех подгоняли кнутом. Кажется, это называлось русской тройкой или что-то в этом роде.

Подневольный человек, раб, возделывая чужую землю или дробя камень, все же видел в своем тяжелом, изнурительном труде какой-то смысл: на вспаханном поле вырастал колос, камень шел на возведение дома. Плоды рабского труда пожинал хозяин, и все же несколько зерен из колоса могло достаться и рабу. Из камня, добытого рабом, строились не только дома, но и общественные здания вроде Афинского Парфенона.

Здесь заставляли заниматься бессмысленным трудом: одних рабов заставляли выбрасывать из этой двуколки камни, других — снова укладывать их туда, а потом всех вместе — бегом возить эту двуколку по лагерю.

Фашистам мало было сделать людей рабами. Им мало было сломить человека физически — они хотели растоптать его дух.

И в крематории — это, конечно, над ним возвышалась огромная кирпичная труба — Викентия Викентьевича больше всего поразила четкая, точно продуманная планировка «цехов», дотошная продуманность всего конвейера смерти. Сюда складывали одежду, а сюда — обувь; сюда волосы, а сюда челюсти... И не просто, как-то там примитивно кидали в гудящие, поставленные в ряд печи, а задвигали в этаком металлическом цилиндре по семь человек. И чтобы лучше горело, к печам было подведено дутье... Не как-нибудь, а все по науке. Ведь не какие-то варвары проектировали и строили эти печи — и то и другое делали высокообразованные, ученые люди... Кирпичи пода в печах прогорели, а длинные железные кочерги, лежащие рядом с печами, погнуты — видно, много было работы...

Викентий Викентьевич не помнил, как выбрался из крематория на волю, очнулся он уже где-то около бараков.

«Как же так? — спрашивал он себя. — Как же так? Зачем же тогда Гете писал своего «Фауста»? Зачем Жуковский приезжал к нему, и они говорили о силе человеческого духа, о высоком назначении человека?.. И оказывается, никакой не мудрец этот Гете, а старый наивный чудак, всю свою жизнь искавший смысла жизни, чудак, веривший в силу разума. Какой он мудрец, если его потомки — и не такие уж дальние, всего-навсего его внуки или правнуки — через сто лет грохнут по европейскому столу кулаком и скажут: вот она, сила, а все остальное пустая болтовня! «Фауст»? Человеческая культура? «Когда я слышу слово «культура», моя рука хватается за пистолет» — эти слова скажет не какой-нибудь темный вандал, нет, устами своего героя так скажет — ирония судьбы! — сам президент поэтической академии...

Как историк, Викентий Викентьевич привык обязательно анализировать и объяснять самые разные факты и события, но как, как объяснить все это?!

На территории лагеря благодарные и, конечно же, просвещенные потомки в эсэсовских мундирах сохранили дерево, под которым когда-то любил сидеть Гете. (Ах, как это трогательно! Возможно даже, что они и сами были не прочь в свободное от служебных дел время посидеть под тем деревом и почитать стихи поэта.) Только как это совместить: дерево, под которым любил сидеть великий человеколюбец, а рядом бараки, построенные специально для того, чтобы человек в них забыл о своем человеческом достоинстве, рядом печи, в которых человека сжигали живьем?!.

Наверное, и в любом другом месте такое выглядело бы одинаково чудовищным. Викентию Викентьевичу же особенно чудовищным все это казалось именно здесь, в самой близкой близости от города поэтов и мыслителей — вон, пройди склоном взгорья и увидишь в зеленой котловине Веймар...

По возвращении в Веймар Викентий Викентьевич опять долго бродил по городу. Но утреннее безмятежное состояние, когда все им виденное воспринималось как бы сквозь розовую дымку времени, к нему уже больше не вернулось. Он пытался опять уйти в прошлое, а перед глазами вдруг вставало дерево, под которым любил сидеть Гете, а рядом — огромная заводская труба...

И это, пожалуй, хорошо, что конференция у них уже закончилась и завтра они уедут отсюда. Новые города — новые впечатления.

Однако первый же после Веймара город — Лейпциг как бы снова вернул мысли Викентия Викентьевича на старый круг.

На окраине города высится огромный памятник Битвы народов. Недалеко от памятника — русская церковь. Как гласит надпись на ее фасаде, она тоже «основана в память русских воинов на поле сражения под Лейпцигом 5 — 8 октября 1813 года живот свой положивших». На Бородинском поле Россия надломила хребет французской армии, и лишь жалким остаткам ее удалось убраться восвояси. Оказалось, что этого мало. Через год Бонапарт снова соберет войско и будет разбит здесь, под Лейпцигом. Считается, что разбит он союзными войсками. Но — странная вещь! — вроде бы не под Москвой дело было, а в глубине Европы, однако же русских и в этой битве живот положило больше, чем всех союзников, вместе взятых...

Пройдет немногим более сотни лет, и новый бонапарт подомнет под себя Европу и устремится на Россию. И опять Россия не только устоит сама, но и спасет Европу.

Но сколько, сколько раз это может повторяться?! Когда же наконец восторжествуют на земле мир и братство народов?!

Сколько произнесено проклятий войнам! Сколько исписано дорогой гербовой бумаги на мирные договоры! И царские дворы раньше роднились семьями тоже ведь, небось, в расчете на мир и согласие между своими народами. А войны между тем продолжались. Войны продолжаются...

Вечером Викентий Викентьевич допоздна засиделся в подвальчике, где, по преданию, бывал доктор Фауст. В меню подвальчика значится блюдо Мефистофеля, и вино подается не в бутылках, а в алхимических колбах. На стенах — сцены и крупные, исполненные готическим шрифтом строчки из «Фауста». Все очень мило, как детская игра, в которую нравится играть взрослым. И в то же время серьезно: во всей обстановке, в самой атмосфере подвальчика как бы витает дух доктора Фауста.