Правда, раз он повязку снял, чего ему теперь бояться: он пришел из изолятора, и все.

Двое почти догнали меня. Я еще могу добежать до реки, тут близко. А потом — вброд, и я у наших. Но я увидела Саньку, и не смогла бежать дальше. Я просто свалилась в окоп. Упала и не встаю. И как будто сквозь землю вижу, как интересно Саньке, что со мной будет. Как стоит он над елочками уже без повязки на рукаве и пулемет молчит метрах в трех впереди Саньки.

Когда двое накинулись на меня и стали срывать повязку, я уже плакала. Я не могла понять, почему я спасла Саньку и пулемет, а Санька меня — нет. И еще я не могла понять, почему я не добежала до реки, ведь могла запросто.

Мне скрутили руки назад и повели в лес на допрос к белому генералу — к военруку Леве Соловью. Он держит в руках танкистский шлем и мою красную повязку. А я стою перед ним: косы на голове развязались, а одна распустилась, и в ней смятые травинки. Лева Соловей смотрит на меня с тихой жалостью победителя. Он спрашивает, где Санька, он уже знает, что мы сбежали из изолятора. Тогда я начинаю плакать. А Лева Соловей мне сказал: «Иди умойся и причешись. Нечего реветь. Лежала бы себе в изоляторе».

Я иду к реке, одна, без конвоя. Куда я убегу от своего позора? Наши все видели. Они видели, как я не добежала до реки, бухнулась в окоп и сдалась. И видели, что я могла бежать дальше. И все-таки попалась. Глупо и бессмысленно.

Но — Санька, который стоял и улыбался, руки в боки, и на рукаве нет красной повязки? Разве можно было кому-нибудь объяснить то, что я сама не понимала, а только чувствовала: я делала так, как нужно было Саньке.

Никому не сказала я в лагере, как дезертировал Санька. Санька тоже молчал. Потому что наши перешли в наступление и взяли окопы белых. Санька по-тихому отсиделся в окопах, и, когда наши стали брать в плен белых, его пулемет заработал. Я сама это видела.

Саньке дали кусок пирога победителей и две порции компота. Мне тоже достался кусок пирога победителей. Меня обменяли на белого пленного. Когда война закончилась.

После отбоя был большой костер. Жгли целую сухую елку. Метра в два вышиной. Искры разлетались от ветра. Горящая елка расплывалась у меня в глазах, потому что мне было грустно и стыдно. У костра выступали герои военной игры и рассказывали о своих подвигах. Санька тоже рассказал, как он утащил у белых пулемет и помог нашим форсировать Истру. Когда он рассказывал, он смотрел в мою сторону, все время смотрел прямо в упор на меня, этот мальчишка в настоящем танкистском шлеме, который пахнет настоящими боями, металлом, бензином, дымом.

Мне вдруг показалось, что шлем этот на мне и я сильная, я могу встать и рассказать, как было дело... Санька струсит, завьется ужом, начнет оправдываться... И ни для кого больше не будет красивого костра, высокого, с огненными веселыми искрами, как у бенгальских огней на новогодней елке, не будет интересной войны, которая у нас закончилась, и ее героев не будет. Всем станет противно за Саньку. А может быть, и за меня, за то, что я испортила всю эту праздничную красоту.

И хуже всех будет мне. Как будто я прилипну к Саньке и вместе с ним, раздвигая задом ветки елок, буду пятиться от врагов.

Мне хорошо у этого костра. За спиной сырая темнота, даже холодно, а здесь разноцветное пламя полыхало, и жарко становилось около него. Мы палками выгребали из углей раскаленную картошку. Она остывала, становилась серой и мохнатой от золы. Все смеялись чему-то, и я вместе со всеми. Но иногда я чувствовала, как Санька смотрит на меня. Он о чем-то думал, наверно, был доволен, что я его не подвела, но не очень понимал, почему я это сделала.

На утренней линейке Санька Ерохин поднимал флаг. Звенел горн, стучали барабанные палочки Альки Суркова...»

Кое-что об этих днях, пока еще очень неопределенное, Евгения Владимировна вспомнила сразу, как только бабушка показала ей копию квитанции, и она увидела фиолетовые от копирки буквы: «Ерохин А. А.».

Мокрый снег липнет к ногам. Везде талые лужи, машины въезжают в них, и грязный снег, холодный, неприятный, вылетает из-под колес, плюхается на тротуары, посыпанные серо-желтым, насквозь сырым песком.

Евгения Владимировна идет в телеателье по будничному делу: какой-то антенщик Ерохин А. А. обманул клиента, старую женщину.

Очень долго не начинается весна в этом году. Как хмурая осень — ее начало. Тепло и мерзко, сыро, липкий, грязный снег. И то далекое пионерское жаркое лето вспоминается Евгении Владимировне по дороге.

Это оказался он. Посмотрел на копию квитанции. Распахнул перед Евгенией Владимировной дверь на склад.

— Главное в профессии антенщика, чтобы ничего не знало начальство, — весело сказал он ей.

И стал отмеривать провод.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.