Северная быль

— Папа! На чум наедем!

— Спасибо, сынуля, дорогой!!! Только маме не говори ничего... Счастье принес мне Новый год. Я уже верил, что буду ездить сам. А

Глафира моему хорошему настроению рада!

— Ты, — говорит, — у меня сегодня как именинник...

Выпили по стопочке, а когда спать легли, она осторожно, намеками сказала, что в животе дитя колотится.

День назад это было бы для меня ударом, а сегодня подарком драгоценным обернулось... Зрение не обрел, а человеком стал себя чувствовать.

Вскоре девочка родилась, Федорка, с которой сюда приехал. Потом еще сын. Сегодня уже и Федорка большая, считай, шесть лет, как с войны вернулся. Успел научиться и сани делать и обувь шить. Стараюсь как могу.

Старший сын сейчас в интернате остался. Два года из-за меня пропустил, десяти годов в школу пошел, дождался, пока Федорка с отцом стала ездить.

Петр глубоко вздохнул.

— Так вот и живу. Езжу. Где по ветру, где наугад, а в основном надеюсь на ребячий глаз да на свою память... Давай выпьем еще по полстопочки и кончим. Дети бы не заметили, что папка навеселе.

...Сначала ввалились гурьбой ребятишки — в снегу, озябшие. Которые чужие, которые хозяйские — не разберешь. Следом за ними не вошла — перекатилась через порог Федорка. Потом вернулись рыбаки из магазина, запахло сыром, махоркой, спиртом. Не успела закрыться дверь за убежавшими детьми, вошла бабка Ильинична.

— Ну, гостюшко, — сказала она, — твои ко двору подъезжают.

Петр, неподвижно слушавший, что происходит в комнате, улыбнулся и встал из-за стола.

Он пошел на улицу в рубашке, с непокрытой головой...

Последний раз я взглянул на Петра лунной ночью, сидя на задних нартах огромного, уходящего в тундру оленьего обоза. Стучали рога и копыта. Как вчера, резко вздымался черный крест, но сегодня тень его, не достигая земли, терялась в текучей серебристой поземке. Это же поземка скрывала ноги Петра, и мне вдруг показалось, что сам он вырастает из лохматого снегового потока…