На другой день я встал на ноги. И Тимофею от чая стало получше. Чай у нас в тундре и угощение первое и лекарство первое. У Фай было с собой несколько пачек чая и котелок. До нашей встречи она тоже ни разу не разжигала огня, а тут сожгла доски с санок, вскипятила чай.

Два дня стояли. Олени подкормились. Нашего единственного тоже подпрягли. Тимофея уложили на сани, сами — пешком. Решили идти в ту сторону, куда шли раньше, надеясь встретить ручеек, а ручеек рекой и к морю выведет...

...Вошла бабка Ильинична, пустила облако холодного тумана по полу. Глаза у бабки блестят, волосы окуржавели.

— Слава богу, все поднялись! Нате-ко, перехватите жаркого да картошки. Погодя немного по-хорошему накормлю. Да вот еще чайник чаю отлит из самовара. Высох в печи, да по стакану-то набежит.

И бабка с шумом закрыла заслонку.

— Некогда мне, баня поспевает, надо трубу закрывать, не упустить бы жару.

— ...Так вот, — продолжал Петр, когда бабка ушла. — Тимофей стал выздоравливать, а я наклонился как-то за ягодами, разогнулся — ничего не вижу.

Фая с нами мучения приняла — всю жизнь помнить будет. Хотя, понятно, веселее с людьми. Я шел, держась за сани, спотыкался, потом хуже и хуже стал себя чувствовать и наконец слег.

Как дальше добрались — не видел, не слышал. Вывела нас Фая — тогда уже Тимофей на ноги поднялся — аж на Печору, чуть не за тысячу километров отсюда. Отвезла меня в больницу, перевела колхозу деньги, сообщила нашим, что нашлись, и сама еле до больницы добралась. Дело было в Нарьян-Маре. Пролежал я в больнице три недели. Зрение вернулось и чувствую себя неплохо. Выписали — побежал на аэродром и в тот же день прилетел в свой район.

Море свое увидел. Я там годов двадцать летовал. Шумит, ластится, как собака верная. Вот оно, счастье, думаю. Дважды бывает так потрясен человек: счастьем, от которого аж грудь ломит, и горем, от которого себя не больше своего кулака чувствуешь...

На боте довезли меня до Губистой, где бригада наша стояла. Встретили меня так, будто не через тундру — через другую войну прошел. На руках с бота вынесли. А Глафиры моей на берегу не было: ждала меня через несколько дней и вместе со стадом была еще в тундре. Хотел я сразу же взять упряжку и махнуть ей навстречу, да друзья отговорили, отшутились, мол, опять заблудишься.

— Бочку спирта, — кричат, — нашли на берегу, ох, и справим твое привальное! Чертям тошно будет!

...Когда на путине рыбы нету, время есть. Пей, гуляй! Разводят из бидона) в каких обычно керосин хранят:

— Чистейший! Первые из бочки брали!

Я пить не мог, слаб еще был после болезни, потому мне и не налили. Посидел и пошел спать к Тимофею. Он раньше меня прилетел, но самого дома не было, уехал за спиртом.

Проснулся я от тяжелого, сдавленного храпа. Ничего не понимая, вскочил и тут только разглядел в полумраке мужчину. Скорчась, он ползал по чуму и, рыча, раскидывал вещи. Он что-то искал. Вдруг он закричал громко: «А-а-а!» Надрывисто так закричал, потом резко вскочил, замотал головой, весь изогнулся:

— Соли! Дайте соли!

Не переставая хрипеть, он рвал ворот рубахи и, страшно раскрыв рот, стал раздирать его руками.

— Соли, соли! — орал человек, ничего не замечая перед собой. Я выбежал из чума..

Метрах в двадцати плачущие женщины пытались поднять ненца, а тот извивался, кричал и ползал по земле, загребая ее руками.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.