По лестнице на второй этаж

— Дачи, ребятки, хорошая штука. Тем более, имеется машина. Завидное дело. Конечно, хлопот с домом немало... Но и то сказать — какой дом!

И он тихонько и как-то грустно засмеялся.

А хозяйка между тем застелила стол белой скатертью, вынула из серванта стопку тарелок...

— Уж не ради ли нас? — спросил Морозов. — Ради бога, ничего не надо... Мы ведь просто на огонек...

Но и хозяин и хозяйка, как-то таинственно и понимающе переглядываясь, и слушать не захотели. И Рэм тоже, кажется, не очень доволен остался этим «Ради бога, ничего не надо»... Он опять с мрачноватой наигранностью сказал Михаилу Михайловичу:

— Журналист, а вот бога не забывает.

— А, ладно! — сказал Морозов. — Побойся бога и... помолчи, пожалуйста. А тарелочки на столе были модные, керамические, обливные — желтые

и лиловые. И в комнате вдруг запахло холодом соленых грибов, пряным их ароматом... и, тоже обливные, блестящие, они появились на столе в керамической миске с какими-то примитивными скачущими оленями, словно бы пещерный житель рисовал на сырой глине этих условных оленей...

— Грибки! — сказал Рэм. — Сто восемьдесят четыре года назад я их ел в последний раз! Ну и грибочки!

— А что это за грибы? — спросил Морозов.

Рэм мрачно посмотрел на него и сказал с издевкой:

— Ты бы достал записную книжку и карандаш. Таких грибов больше нигде не попробуешь и даже не увидишь...

— Да что вы! — сказал Михаил Михайлович. — Это обыкновенные свинушки. Но — как посолить! А то и груздь не в груздь!

Морозов начинал злиться, ему уже было противно слышать голос Рэма, понимать собственную озлобленность на самого себя и вообще на всю эту затею, и он решил отмалчиваться, не пить и только, может быть, для приличия попробовать грибы эти, которые были действительно очень хороши, словно тоже были из обливной керамики.

А когда хозяйка принесла в графинчике какую-то золотистую прозрачную настойку, Михаил Михайлович оживленно потер ладошки и сказал:

— А вот и огонек появился... Пришли на огонек, а огонек — на столе. И Морозов почувствовал жар от внезапного стыда, который обжег лицо,

когда он услышал эти слова догадавшегося обо всем хозяина. Кажется, и Рэм тоже смутился.

Это была рябиновая, очень крепкая, градусов под шестьдесят и, в общем-то, приятная настойка... И когда они «хлопнули», как сказал повеселевший Михаил Михайлович, по первой, из комнаты опять вышла дочь. Теперь на ней были эластичные брюки, и она показалась и Рэму и Морозову просто красавицей, так неожиданно появилась она в этих облегающих брючках на длинных своих ногах.

— Да, — сказал Рэм. — А ребенок-то, кажется, уже вырос.

А она все с той же презрительной гримасой прошла мимо оленем, высоко неся свою пепельную прическу, проплыла над Рэмом и Морозовым, не замечая и не слыша их, и только в дверях сказала: