Майор Вихрь

— Спасибо, только не пойдет у нас дело.

— Плохо будет. Боль чувствовать станешь, подследственный. Горло сорвешь криком, а там согласишься... В гестапо тебя просто лупили. Это не страшно, они аккуратисты, гансы-то. Аккуратисты вонючие. Побили — велик страх. Мы страданий больше прошли, у нас — в каждом своя досада. Гансы служат, когда бьют, а мы, когда вашего брата обрабатываем, — мы тоской своей русской исходим, правды ищем. Вот какой коленкор выходит, так что смотри.

— Ладно, посмотрю.

Пал Палыч набирает номер и говорит в трубку, посмеиваясь:

— Вася, привет, милый. Баканов беспокоит. Веселый у меня подследственный сидит, веселенький. Заходи, побалакаем. Может, ты ему все растолкуешь, тогда и решим на месте, чтоб резину не тянуть. Лады. Жду. А как твой? Понятно. Ну, ничего, ничего, бог простит...

Василий Иванович все время сосет ментоловые леденцы, поэтому у него изо рта пахнет кондитерским магазином. Руки он держит глубоко засунутыми в карманы, словно хулиган. Брови у него мохнатые, громадные, сросшиеся у переносья. Лоб высокий и гладкий, без единой морщины.

— Этот? — спрашивает он Пал Палыча.

— Так точно, — отвечает тот, став по стойке смирно.

— На карточке ты красивше, — говорит Василий Иванович и коротко бросает: — Можете садиться.

Пал Палыч присаживается на краешек стула и смотрит на Василия Ивановича с обожанием.

Василий Иванович долго и обстоятельно чистит свои ногти спичкой, а после начинает неторопливо поучать меня:

— Чудак, ты запомни: побеждает только тот, кто выживает, тот, кто стариком помрет. Старикам все прощается, да и время — лучший лекарь. Помяни мое слово: кто у немца лучшим другом будет через десяток лет? Русский будет ему лучшим другом. Фюрер перебесится, поймет, что без нас он ноль без палочки, это точно. Диалектика, никуда не попрешь! Вот такие пироги, брат… Пал Палыча мы бросаем на интеллигентов, он умеет Достоевского наизусть шпарить. А я-то попроще...

Василий Иванович перестал чистить ногти, снова запрятывает руки в карманы и просит меня:

— Ну-ка, ладошки покажи, я гадать умею. Не бось, не бось, не съем тебя, чудак.

Он смотрит издали на мои ладони, морщится и говорит:

— Ну-ка, ну-ка на стол положи, у тебя линии интересные, долгие, не на смерть ты записан.

Я кладу руки на стол ладонями вверх. Василий Иванович изгибается над моими ладонями, делает какой-то быстрый жест, и я на мгновение слепну, а потом вижу, как из моих пальцев торчат белые костяшки и растекается вокруг ладоней кровь по столу. Это он меня хлобыстнул кастетом.

— Отопри шкаф, — говорит он Пал Палычу, снимая с руки кастет.

Тот открывает дверцы маленького шкафа, и они меня заталкивают туда и запирают за мной дверь.

— Подследственный, — слышу я голос Пал Палыча, — ты ничего, не обижайся на меня-то... Он ушел, а я тебя упреждал по-хорошему. Как решишь согласиться — ты покричи, охрана враз услышит, отопрет, к лекарю сводит. Только про несогласие не кричи, а то хуже будет...