Майор Вихрь

Потом меня посадили в камеру к доброму такому старичку Сергею Дмитриевичу, из Москвы. Как отец мне был... Все про себя рассказал, ну а я ему все без утайки — и про побег из шахты, и про театральный институт, и про отца... Без разговора в камере вообще жизни нет.

Несколько дней спустя поутру я сижу в кабинете у Пал Палыча. Его нет. На его месте сейчас сидит Василий Иванович и сосредоточенно чистит ногти.

— Пил вчера много, — говорит он, — а давление высокое. Особенно нижнее давление. Скачет, падла, то вверх, то вниз.

Как и в прошлый раз, он неторопливо выбросил спичку, осмотрел вычищенные ногти, потер их о лацкан своего штатского пиджака и сказал:

— Вот такие пироги, товарищ Степан Богданов.

Видно, у меня сразу изменилось лицо, потому что Василий Иванович расхохотался так громко и весело, так заразительно и беззаботно, будто ничего смешнее и занятнее он в своей жизни не видел.

— Что? Шахту «Мария» вспомнил, Степушка? — окликнул меня с порога веселый, улыбчивый Пал Палыч.

«Все, — очень спокойно понял я. — Теперь все. Они получили на меня данные с шахты. Значит, дня через два вздернут. Хотя, может, не через два, а через три — мы стоим на границе с Бельгией, а шахта «Мария» в районе Баварии. Пока-то меня будут туда переправлять...»

— А ты сколько мук принял, дура, — продолжает Пал Палыч. — Смысл был?

— Был, был, — отвечает за меня Василий Иванович, — ему так морально спокойней, перед собой он красиво выглядывал, как циркач под куполом. Ну как, теперь будешь продолжать играть в прятки? Снова молчишь? У нас деньги на транспортные расходы есть, мы тебя живо туда доставим. Молчи не молчи — там тебя живехонько узнают, миленького.

— Чего вам надо от меня?

— Не «чего», а «что». Нехорошо, актер, культурный человек, а, как говорится, падежов не знаешь.

Меня словно тазом по голове стукнули — все зазвенело, заухало, зарычало... Откуда ж они про актера-то? Этого даже в лагере, на шахте «Мария» — нигде в делах не было.

— Не таращь, не таращь зенки-то, — улыбается Пал Палыч, — мы теперь все-все про тебя знаем, подследственный.

— Ну вот что, хватит куражиться, — заключает Василий Иванович, — теперь ты сам у себя в руках: хочешь жить — живи, надоело — молчи. Нас ты больше не интересуешь, ты нам теперь, как голенький, понятен. Придется тебе, если хочешь жить, выступить перед микрофоном под именем, которое тебе даст гестапо, твой тамошний следователь Шульц; расскажешь про чекистское житье-бытье и объяснишь доблестным красным воинам, что ты решил сбросить чекистскую хламиду и поменять ее на форму русской освободительной армии патриота родины генерал-лейтенанта Власова. Понял мою мысль?

— Не до конца.

— Я поясню. Ты должен будешь сыграть роль чекиста, который перешел к нам, — легендочку тебе создадут, прелесть легендочку, цыпуленьку. Ну и на процессе у них дашь показания, расскажешь про то, что им требуется. Вот так.

— Опять не пойдет.

— Дурак. Теперь пойдет. Иначе папу мы твоего замажем предательством сына. Усачевка, дом семь, Богданов Степан, безногий инвалид гражданской войны и красный герой.

Меня будто ударило. Старик! Сергей Дмитриевич! Он! Больше некому! Тот, который мне как отец родной был в камере. Глазки голубенькие, брови пшеничные, торчком, осанка благородная, скорбная — он, кому ж еще?! Больше-то про это никто не знает! Дурак! Растекся, русскую речь услышал! Ненавижу немцев? А как быть тогда с такими русскими?