Великий Брыкин

— Вот видишь! У каждого свой талант. У тебя свой: кроссворды, например, хорошо решаешь,— у Брыкина свой. А наш хозяин любит таланты,— сказал начпрод.— Он и Брыкина любит. Учти! У меня тоже кой-какие таланты имеются. Это тоже учти. Ну, бывай, фи-ло-лог,— тщательно, чтобы не ошибиться на незнакомом слове, выговорил он и ушел, все так же прихрамывая и похлопывая себя прутиком по блестящим сапожкам.

Нюра поглядела ему вслед и рассмеялась. Очень уж независимо уходил щеголеватый капитан Полковников, будто появился здесь, на кухне, только чтобы спросить, где учился Семенов да и из скольких блюд состоял парадный обед в давно прошедшие времена...

Он ушел, а Брыкин, шаркая валенками, зашагал по кухне из угла в угол. Потом он остановился перед Семеновым.

— Значит,- я вор? Ты это хотел сказать, а? Ты когда видел, чтобы Брыкин с кухни себе кусок унес, а? Когда видел?

— Я не желаю с вами объясняться,— сказал Семенов.— Занимайтесь своим делом.

Брыкин еще походил по кухне, потом отворил дверь в кладовую, вытянул откуда-то, словно бы из живота, ключ на цепочке, отпер замок шкафа — там хранились сбивалки для белков, шприцы для крема и прочие принадлежности, оставшиеся от того времени, когда здесь была кухня санатория, а Брыкин был ее шефом. Брыкин вынул из шкафа коробочку с чаем, потряс ее над ухом, потом осторожно достал чай костяной ложечкой, подставив под ложечку ладонь, чтобы не просыпать ни одной чаинки. Сказал в пространство:

— Щепотью чай не брать. Все запахи принимает... Нюра снова удивилась:

— Надо же!

Потом она, бережно обтерев полотенцем, подала Брьжину фарфоровый чайник с пышной розой по белому фону. Носик был скреплен медным колечком. Чайник был тоже брыкинский, собственный. Шаркая ногами в обрезанных валенках, Брыкин пошел к титану, налил кипяток в чайник, выплеснул его в ушат и медленно насыпал заварку. Из хорошо прогретого чайника поднялся сухой парок. Брыкин, не оборачиваясь, протянул руку. Нюра вложила ему в ладонь чистое полотенце. Он накрыл чайник полотенцем и поставил его на край плиты, где было тепло, но не было жара. Потом откуда-то из живота, прикрытого поварским халатом, вытащил серебряные часы.

— Именные!— сообщил он.— За торт «Сюлрем». И Нюра опять широко открыла синие глаза.

— Надо же!

А Брыкин, следя по именным часам, выждал минуту, налил чайник на две трети кипятком, переставил его на край длинного разделочного стола, покрытый салфеткой,— это были его место и его салфетка,— выждал еще три минуты, захлопнул крышку часов и, \не глядя, снова протянул руку. Нюра подала ему кружку— синюю в белых горошинах. Брыкин медленно наклонил над ней чайник. Между чайником и кружкой вспыхнула темно-красная струя.

— Глядеть нечего,— сказал Брыкин.— Не казенный завариваю, свой... Грузный, плохо выбритый, серолицый Брыкин сидел на своем месте, посматривал в окно на дневальных — они мучились во дворе кухни, загоняя клинья в узловатые пни,— покусывал кусочек сахара и кружка за кружкой пил чай...

И все это время, пока он доставал ключик, отпирал шкаф, извлекал чайницу, тряс ее над ухом и колдовал с заваркой, Семенов ненавидел его. Он ненавидел его, но знал, что все равно придется подойти к Брыкину с бумагой, на которой кудрявым почерком писаря из продотдела написано: «Накладная на пищевое довольствие курсантов в/ч почтовый ящик номер 2101». Под длинным заголовком коротенький столбик: картофеля столько-то, пшена столько-то, гороха столько-то, мяса столько-то, масла хлопкового столько-то. Лотом мелочь: соль, картофельная мука.

Число курсантов в части— военная тайна. Но лейтенанту Семенову, преподавателю спецдисциплины, который, кроме своих главных обязанностей, раз в десять дней несет наряд дежурного по кухне, эта тайна известна. Если разделить килограммы, указанные в накладной, на число курсантов, можно увидеть, что тыловые нормы снова уменьшились. Удивляться не приходится: достаточно послушать сводку Сов информбюро. Так-то оно так, но все-таки Семенову тяжко подумать, как он будет стоять на раздаче, смотреть, как Нюра наливает в каждую миску половник жидкой похлебки, брызгает горькое хлопковое масло, и чувствовать, что ничего не может сделать, чтобы хоть завтра порции были посытнее.

Семенов ненавидит Брыкина, но говорит уважительным голосом:

— Раскладку бы на завтра составить. Может, чего-нибудь придумаем, а? Брыкин отхлебывает глоток чая, ставит кружку на стол, кладет кусочек сахара на блюдце и равнодушно отвечает:

— Раскладку тогда составлять надо, когда есть чего раскладывать. Что в этой бумаге написано, и Нюрка сообразит. Ома и сготовит. Под твоим руководством. И ты на меня глаза не выкатывай. Ты их уже на меня сегодня выкатывал! — И продолжает пить свой чай.

...Кухня подметена, посуда вымыта, дневальные курсанты накололи и принесли дрова, стоят в дверях, докуривают самокрутки — самосад горит чуть не в пальцах,— переминаются с ноги на ногу.

Брыкин выдерживает долгую паузу, потом отодвигает кружку, медленно поднимается с места и напивает в миски суп из кастрюли. Кастрюля называется «Расход». По правилам из нее кормят тех, кто в наряде и не может успеть к обеду. Но по обычаю подкармливают дневальных. Против этого не возражает даже самый придирчивый дежурный: всем курсантам рано или поздно приходится помучиться с дровами и после этого получить добавку. Но Брыкин задерживает миски с супом.