Жизнь и гибель Хуана Хименеца

Он застенчиво указал мне место рядом с собой, и мы заговорили. Он начал читать уже давно. Раньше книги доставал ему отец, находивший их в поездах, которые останавливали повстанцы. Потом появился Бойль, обративший, как я, внимание на редкую культурность этого крестьянского мальчика. Хименец читал запоем все, что ни попадалось ему под руку. Он буквально грезил книгами». Но он грезил и еще кое-чем, что совсем не понравилось бы просвещенному гуманисту Бойлю. Бойль был гуманным плантатором. Он платил своим пеонам лучше всех в округе и обращался с ними, как с людьми, а не как с мулами, как привыкли смотреть на них окружающие помещики. Бойль даже помогал семье Хименеца и давал ему читать свои книги. И все-таки Бойль был плантатором. Он бы не задумываясь понизил плату рабочим (как это он и сделал впоследствии), если бы того требовали его интересы. Он бы выкинул Хименеца, как и всякого другого пеона, если бы: те не выполняли положенной им нормы. Поэтому Бойлю едва ли понравились бы мечты Хименеца.

Хименец мечтал о свободной, земле, о полном отчуждении всех помещичьих земель и распределении их между крестьянами. Он был истым сыном своего мятежника-отца, расстрелянного в 1922 году вместе с Эмилиано Запата.

- Вы слыхали о Запата? - спросил он меня однажды. Я утвердительно кивнул головой.

- Вы знаете, мой отец был другом Запата все эти годы. Они никогда не расставались: И вместе были расстреляны.

Зрачки его вспыхнули, как две звезды, в синеве глаз.

- Никогда бы правительству не удалось захватить их, - сказал он с горячностью, - за Эмилиано шли тысячи крестьян. В его отрядах никогда не было предателей. В газетах, какие доставал мне отец, его называли бандитом, разбойником с большой дороги, но никогда, понимаете ли, никогда он не взял для себя ни гроша из тех сумм, какие доставались ему после самых удачных его побед. Все деньги он раздавал крестьянам в уплату за те разрушенные хижины, за те выжженные и растоптанные поля, за все то, что приносили с собой карательные экспедиции.

Отец, как и Запата, поверил предательскому письму полковника Фуэнтес, вызывавшего его якобы для мирных переговоров. В тот же вечер, когда они спустились с гор, их расстреляли. Вон там...»

<часть текста отсутствует>

силой. Ее экспорт не находил сбыта. На плантациях, на заводах, всюду была жестокая безработица. Все это я знал и раньше. А теперь я вдел это. И зрелище человеческой нищеты и горя в безнадежной жаре роликов было более, чем ужасно. Оно было чудовищно.

У низенького забора, окружающего заводскую территорию, я встретил смуглолицего молодого рабочего с глубоким шрамом на лице. Столкнувшись со мной, он остановился и пристально посмотрел на меня. Что-то подсказало мне, что я могу спросить у него о Хименеце.

- Тесс... Нельзя громко спрашивать о Хуанито, - сказал он, беспокойно оглядываясь, - приходите вечером к мосту у железной дороги, и я вам расскажу о нем. Я знаю все. Вы его друг. Я видел у него вашу карточку.

- Он жив? - спросил я поспешно.

- Нет, - глухо ответил он и отвернулся.

Сердце мое болезненно сжалось, и мне показалось на миг, что я вижу знакомое бронзовое лицо с жесткими колечками кудрей на висках.

- Хименец, - прошептал я, - Хименец...»

- Он умер героем, - сказал юноша, - так приходите же! После захода солнца. Слышите...

Вечером на закате мой новый знакомый, рабочий сахарного завода Педро Мелла, провел меня на небольшой пустырь за железнодорожной линией у старой стены, разрушенной еще во время крестьянского мятежа в 1910 году. Здесь на вытоптанной, пыльной земле у самой стены лежал большой камень. На нем чьей-то заботливой рукой были высечены: две начальные буквы знакомого имени - Хуан Хименец. Клочок зеленой травы пробивался из-под камня. Рядом росла пара пыльных колючих кактусов. И все... Все, что осталось от Хименеца. Его могила.

Здесь смуглолицый юноша со шрамом, пересекающим его лицо от шеи до глаза, рассказал мне историю последних дней жизни и гибели Хуана Хименеца.

На заводе Хименец сразу нашел друзей и единомышленников. Его кипучая энергия, его высокая культурность и огромный революционный темперамент сразу поставили его, несмотря на его молодость - ему было лишь 19 лет, - во главе всей массы рабочих. Он уже был связан с революционными организациями центра и повел руководство умело и энергично. Это были дни, когда я получал от него коротенькие письма в несколько строк, дни организации, подпольных собраний, горячих бесед. Хименецу было не до меня. Потом начался кризис... Производство обоих заводов сократилось вдвое. Половина рабочих была выброшена на улицу, заработная плата урезана. Тогда оба завода забастовали, и во главе стачки встал Хименец. Это была его вторая стачка. Через два дня к ней присоединились рабочие винокуренного завода, а вскоре забастовали и рабочие ближайших сахарных плантаций. Город оказался во власти бастующих. Жалкий полицейский отряд и несколько десятков человек были бессильны перед тысячной массой рабочих, стекавшейся на площадь. При первом же выступлении полицейские были разоружены рабочими. Тогда городские власти в отчаянии телеграфировали в столицу о бунте, требуя срочной присылки войск.

Каждый день на площади шли митинги. Тысячи крестьян стекались в город из окружающих деревень. Хименец умел говорить. Его страстная, горячая речь зажигала толпу. Казалось, народился новый Запата, за которым могла бы пойти страна.