Здесь жил Достоевский

- Бедных людей мучил! - вслух произнес Достоевский и даже приостановился.

Гневное возмущение прозвучало в его голосе. Тут же он опомнился и опасливо поглядел вокруг. Никто его не слышал, - улица была безлюдна, над ней одиноко сияли круглые купола церкви, а вдали вонзались в небо облитые лунным светом тонкие иглы минаретов.

Он удобнее перехватил сверток и прибавил шагу.

А вот и дом, home, как говорит Врангель.

Достоевский отворяет калитку. Она так низка, что войти можно только пригнувшись. Пробитый в сугробах коридор опять заметен поземкой. Похрустывает снег, скрипят ступени крыльца.

Достоевский проходит на свою половину и, не раздеваясь, начинает искать свечу. Он ищет ее досадно долго и в нетерпении бормочет ругательства.

Наконец вспыхивает желтый огонек. Достоевский извлекает из свертка письма и присаживается к щелястому, ничем не прикрытому столу.

Потрескивают сургучные печати, жестковато шуршит бумага, колеблется пламя свечи, и зыбкие отблески света ложатся на лицо и плечи. Он прочитывает страницу за страницей, и напряженное ожидание его переходит в мрачность.

«Не то, совсем не то! Ну как не понимают они, что нужно мне здесь, главнейше, насущнейше, капитальнейше нужно! Иль они думают, что ежели я к разбойникам сопричислен, так уж все для меня и кончено? А ведь исчерпаются когда - нибудь сроки, и я возвращусь же к прежней жизни? Только бы позволили печатать, как Марлинскому позволили иль как Полежаеву. Вся карьера моя и самая жизнь - в литературе, и ни в чем больше. Что я сейчас? Ломоть отрезанный. Но стоит только переменить участь, как острожники говорят, и карьера снова откроется.

И напрасно, напрасно кивает главой Майков, скорбно вопрошая: «Зачем, зачем случилось с вами все это?...» Напрасно печалуется и брат Михаила. Было бы лучше, ежели б они оставили бесплодные сожаления об участи моей и не поскупились на те подробности литературной жизни, без твердого знания которых нельзя ведь составить представления ни о духе теперешних журналов, ни о запросах теперешних читателей.

Литератор обязан быть в курсе идей, которые для его современников являются наиболее жгучими. «Бедные люди» оттого и возбудили столько восторгу, что ответили насущнейшим запросам общества. Но теперешние, новые мои создания - не будут ли они ниже «Бедных людей»?

Не могут, не должны быть ниже!

Сочиняя «Бедных людей», я жизнь не полно знал. Теперь все обстоит иначе: мысли мои окрепли, прояснились, а опыта жизненного достанет на десятки томов».

Достоевский снял кивер и, уронив подбородок на сцепленные ладони, некоторое время сидел так, неподвижно глядя на желтый огонек. Потом поднялся и тяжело, с усилием зашагал по комнате. Огромная тень, сламываясь там, где низкая стенка сходилась с закопченным потолком, неотступно волоклась за ним.

Он шагал от окна к порогу и не видел ни окна, ни порога, потому что перед глазами, вызванные воображением, покорно проходили люди.

Это были не те убогие чиновники, не те заброшенные девушки, не те забитые дети, которых он, с неподдельным сочувствием и усматривая здесь художническое свое назначение, описывал в прежние годы. Их, прежних, не видно было в пестрой толпе, проносившейся сейчас перед ним. Не чиновники, которых после Гоголя не так уж хитро было описывать, нет, не убогие чиновники, а сотоварищи по каторжному фаланстеру восстали из тайников его памяти, и он видел их такими, какими привык видеть в остроге.

Веселые и мрачные, чистые духом или искаженные злобой, безмерно трусливые или же безмерно бесстрашные, они проплывали в странном, почти шутовском хороводе, и пестрая их толпа была настолько реальна, что на какое - то мгновение послышалось даже позвякивание кандалов.

Но тут он опомнился и заметил, что свеча совсем оплыла, что он не снял шинели, и что сапоги намокли. Господи, как он наследил на полу, завтра разговору не оберешься!

А к Исаевым уже поздно идти... Он глянул на часы: половина двенадцатого, да, поздно. Ну что же, можно завтра пойти. Только нужно, чтоб я Врангель пошел. Это нужно по одному тому, что с ними, бедными, все раззнакомились. А что скажут здешние Марьи Алексеевны, когда первый визит Врангель нанесет никому другому, а именно Исаевым! То - то будет потеха!

Достоевский положил часы на стол и начал раздеваться. Сняв шинель и повесив ее на гвоздик, он расстегнул крючки мундира и вдруг застыл. Держась за верхнюю пуговицу, он стоял несколько минут и неподвижно глядел на оплывшую свечу.