КОГДА я о чем думаю, мое лицо кажется старше меня, но мне шестнадцать. Моя родина - туркестанский аул, который можно не описывать; все аулы в горах похожи друг на друга: в каждом есть мечеть, мулла, те же светло - желтые сакли, та же пыльная и скудная растительность. В ауле был грамотный мулла, к которому меня отец и стал посылать, как только я достиг восьми лет...

Каждый вечер, после намаза (молитвы) старших, собирались мы двенадцать мальчиков, в мечети, хорошо перед этим вымыв руки и ноги и стараясь не думать ни о чем постороннем. Мы робко, на цыпочках проходили по коврику в темный угол, и каждый садился на свое место.

Два длинных часа мулла нараспев читал стихи из Корана о нравственных обязанностях человека, стихи о том, как нужно ненавидеть неверных, о посмертном рае, - и мы, также нараспев, все это повторяли. Каждый из нас тогда думал, что он проникается мудростью, недоступной для мальчиков, которые по бедности родителей не учились, и мы, возвращаясь с уроков, смотрели, как они играли в пыли, и с ними не разговаривали и не играли вместе, как это делали раньше. Никто из нас не мог понять, в чем заключалась наша мудрость... Проучившись два года, двое из нас, в том числе - сын муллы, поехали учиться на мулл в гиссарское медрессе, на долину, а мы все остались дома выполнять черную работу в хозяйстве, и скоро забыли, чему нас учил мулла, который после стал тому же учить других.

Опять горы и стадо. Часто, сидя на скалах, я по - новому смотрел на высокие горы, которые в разное время суток меняли свою окраску. Мне особенно нравились вечерние далекие дымчатые горы; я думал, что за их острыми вершинами есть лучшая земля, куда день и ночь бегут над головой облака и скрываются, не возвращаясь никогда обратно, наверное, потому, что там они свободней носились по небу, которое, должно быть, там тоже не такое, как над нашим аулом, а гораздо выше, красивей...

Так безрадостно текла жизнь. Может быть она так и прошла бы, если бы на двенадцатом году ее в аул не пришло два десятка людей с красными звездочками на остроконечных шапках. Люди остановились во второй кибитке муллы. Я в это время находился в горах, домой пришел поздно, отец меня встретил встревоженно:

- Беда, Бала... пришли... ты теперь близко не должен подходить к их жилищу...

Утром нарочно раньше встал и погнал стадо мимо кибитки муллы. Около ворот увидел часового с ружьем; он мне, улыбнувшись, подмигнул и что - то сказал... У него было доброе рыжеватое лицо и светлые усы. Я отвернулся и быстрей погнал стадо в горы...

Со скалы были видны барашки и козы, рассыпавшиеся по склонам хребта, затерянные в зарослях фисташкового дерева и миндальника. Не глядя на них, я «думал о том, что солдаты пришли, наверное, оттуда, где высокое, красивое небо, куда день и ночь торопливо бегут облака.

Придя домой, узнал, что мулла и с ним взрослые почтенные люди ушли из аула делать газават. За ужином отец сообщил, что скоро солдат у них больше не будет, их прогонят те, которые ушли, чтобы соединиться с другими аулами для совместной борьбы. Я всегда боялся этих вооруженных джигитов, которые жили в горных пещерах и иногда, по глухим ночам, озлобленные, приходили к отцу за хлебом и мясом.

Так прожили лето. Я больше не гулял в торах, «не взбирался на скалы, а сидел больше дома и издали наблюдал за солдатами. Они жили спокойно; иногда половина из них уходила в горы; тогда «все с тревогой слушали отдаленную «пальбу. Солдаты возвращались с гор усталыми, и несли раненых товарищей. К концу лета они больше никуда не ходили, и уже никто не видел по ночам вооруженных джигитов. Говорили, что они ушли далеко в горы, чтобы зимой вернуться и взять гарнизон приступом.

Изо дня «в день внушал мне отец страх к пришельцам, я же начинал к ним привыкать. Они не казались мне страшными; никого не били и не сердились даже на моих товарищей, которые, наученные родителями, перегораживали землей арык, из которого гарнизон пил воду, или бросали камни в окна казармы; они ничего не брали насильно, а за мясо и рис платили звонким серебром.

Дождливая и туманная осень проходила; уже горные склоны вставали по утрам, густо усыпанные снегом.

Однажды в темную ветреную ночь отец долго не ложился спать. Не спалось и мне. Мы оба лежали около ярко горевшего сандала, засунув под одеяло ноги, слушали, как бойко стучали по крыше крупные капли дождя, и ветер на дворе тоскливо и надрывно шумел оголенными ветвями старого карагача. Отец в этот вечер был особенно грустен.

- Слушай, Бала, - сказал он, наконец, - пропадешь ты, как все... А будь ты большой, хороший: джигит вышел бы из тебя, а?

Я вспомнил басмачей и испугался...

- Не хочу большим, - прошептал я и отвернулся, как бы засыпая.

Стало жалко отца. Он что - то запел грустно - грустно...

Уже совсем убаюкав был песней, как в дверь кто - то осторожно постучался. Отец отворил. Из мохнатой сырой темноты ввалилась растрепанная человеческая фигура и потянулась к огню. Украдкой наблюдал за незнакомым человеком с горящим взглядом черных бегающих глаз и черной беспорядочно - слипшейся бородой, одетого в одежду бродячих факиров. Из - под одежды - заметил - высовывалось черное, блестящее. Человек некоторое время тяжело дышал, с него ручьями стекала вода... Отец, видимо, был обрадован его приходом. Он поставил на огонь чайдуш и, пока вода в нем закипала, они шептались:

- В горах ни хлеба, ни мяса... холод...

Отец успокаивал:

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.