«Язык и языки»

- Ничего, - утешал нас по дороге Женя Ананьев, - все равно при первом же знакомстве с нашим немецким нас вытолкают в шею.

Поэтому мы довольно смело предстали перед курсовым начальством. Помню, что отборочную беседу провел с нами тогда Парпаров (ныне один из крупнейших специалистов в области военного перевода, автор многих книг). От него мы услышали безжалостный приговор: «Годятся!» Через несколько дней, приняв военную присягу, мы приступили к занятиям.

В сентябре и начале октября 1941 года известия с фронта становились все тревожней. Мы ждали, что не сегодня - завтра нас отправят на передовую. И были к этому готовы. С утра до вечера мы занимались не только языком, но и боевой подготовкой, изучали приемы борьбы с танками, тактику рукопашного боя, азы фронтовой разведки. Естественно, четкой программы занятий не было и быть не могло. Курсы создали в самое тяжелое время. Многое из того, что нам потом понадобилось на практике, мы не проходили и в то же время тратили массу времени на совершенно ненужные вещи. Помню, например, что мы очень подробно заучивали знаки различия по темляком к кинжалам на парадных мундирах офицеров. За всю войну я ни разу не встретил ни одного парадного темляка.

Вскоре нас одели в военную форму и в начале октября перевели на казарменное положение. Вспоминаю, как в первый же вечер к воротам Спасской казармы пришла моя мама. На следующий день она должна была эвакуироваться с моим семилетним братом (отец в ту пору был уже на фронте). Мама принесла мои любимые пирожки с капустой и большую пуховую подушку. Когда я пытался вернуть ей подушку, она сказала: «Все равно, оставь ее здесь. Пусть на ней будет спать другой солдат. Чтобы хорошо воевать, надо хорошо выспаться...»

Через несколько дней мы покинули Спасские казармы. Это было 12 октября. В Москве мела настоящая злая зимняя пурга. Наши курсы грузились на пароходы в Южном речном порту. Преподаватели - в каюты, курсанты - в трюмы, из которых еще не выветрился запах рыбы. Потом мы целую неделю плыли до Ставрополя на Волге (ныне Тольятти).

Плыть куда - то в тыл, когда под Москвой решается судьба Родины, было невероятно трудно. Но мы уже носили форму и обязаны были подчиняться приказу.

Итак, мы в Ставрополе, старинном русском купеческом городке. Администрация и руководство курсов, студенты 2 - го МГПИИЯ, размещались в кумысолечебнице в нескольких километрах от городка, а мы, курсанты, - в маленьких частных домиках поотделенно в каждом.

В конце ноября на фронт отправлялся первый отряд военных переводчиков. Зачислили в него и меня. Высчитал, сколько мы учились. Получилось, что немногим более двух месяцев. Языка, конечно, за это время мы не постигли, но все - таки время не прошло даром: неплохо усвоили структуру вермахта, получили представление о военной терминологии и военном деле.

Итак, в последний день нас построили, зачитали приказ о присвоении каждому звания техника - интенданта второго ранга (соответствует лейтенанту) и повезли в Куйбышев, где находилось в то время Управление кадров Красной Армии, а оттуда попутными грузовыми и санитарными поездами в прифронтовую Москву.

Здесь я и еще несколько переводчиков были на время прикомандированы к оперативной группе разведуправления Ставки. Случилось так, что буквально на второй день нашему шефу - генералу позвонили из Ставки и потребовали немедленно направить переводчика для допроса пленных немецких летчиков, сбитых под Москвой. Насколько мне известно, это был первый случай пленения летчиков, бомбивших Москву. Вероятно, иначе им не стали бы специально посвящать большую газетную корреспонденцию. Она была опубликована в «Московском большевике» 2 декабря 1941 года. Недавно я перечитал ее. Она написана очень эмоционально, полна гнева и презрения к воздушным бандитам. Но если внимательно вчитаться в нее, то нетрудно понять, что фактического материала в ней крайне мало. Звание, имя и возраст летчиков да еще упоминание о Греции, где один из пилотов заработал свой «железный крест». Правда, в заметке было сказано, что пленные хитрят, изворачиваются, не хотят говорить правду. И заканчивается сообщение словами: «допрос продолжается». Ее автору следовало бы написать «допрос начинается», потому что летчикам было не до хитрости. Они просто не понимали вопросов. Так, например, в течение часа несколько генералов Ставки безуспешно пытались выяснить у пленных дислокацию, боевой состав и задачу их воздушной эскадрильи. Но всякий раз, когда переводчик произносил слово «швадриль», пленные испуганно переглядывались и молча пожимали плечами. Дело в том, что такого слова в немецком языке нет. Эскадрилья - это «гешвадер». Да, переводчик сам нуждался в переводчике. Это поняли и допрашивающие. Во всяком случае, автора «швадрили» от дальнейшей работы в Ставке освободили. Им был я.

Я считал, что после первого печального опыта моя карьера военного переводчика закончится. Но нужда была настолько велика, что даже мои весьма иллюзорные знания языка оказались необходимыми. Так, в декабре 1941 года я оказался на Волховском фронте и уже в январе 42 - го принял боевое крещение в должности военного переводчика 13 - го кавалерийского корпуса. Он шел на острие 2 - й Ударной армии в прорыве через реку Волхов в направлении на Ленинград. Это была первая попытка прорвать блокаду.

Память людей до сих пор хранит имена героев тех далеких сражений. Вблизи лесного поселка Радофинниково, Тосненского района, есть место, называемое в народе «Гусев лагерь». Именно здесь стоял в суровую зиму 1942 года штаб нашего 13 - го кавкорпуса, которым командовал генерал Николай Иванович Гусев.

Я запомнил первую, встречу с ним на всю жизнь. Он был коренаст, внешне суров и необычайно мягок душой. За его спиной была гражданская война, ранения, солдаты уважали его. В день прорыва я пришел к нему и доложил, что языка не знаю и к переводческой работе непригоден.

Генерал внимательно выслушал, покачал головой и переспросил:

- Значит, языком не владеешь?

- Так точно. Разрешите идти?

- Да, иди. Иди и учись. И запомни, сынок, чем лучше ты будешь знать язык, тем меньше будет у меня потерь. А заменить во вражеском тылу тебя некем...

И я учил, учил язык ненавистного врага. Учил в седле (кстати, тогда я впервые в жизни сел на лошадь и конные рейды были для меня тоже не простым испытанием), учил у костров, в перерывах между боями.

Известно, как много важного можно почерпнуть из солдатских писем. Тут сведения о настроении на фронте и в тылу, обеспеченности боеприпасами и продовольствием и данные о потерях... Такие письма нередко попадали нам в руки. Но вот незадача: почти все они были написаны вроде бы не по - немецки. Дело в том, что в Германии тех лет, люди, как правило, писали готическим шрифтом. При этом письменная готика была совершенно не похожа не только на латинский шрифт, но даже на печатную книжную готику. Пришлось с помощью пленных срочно овладевать письменной готикой.

В еще больший тупик ставили меня исковерканные названия наших городов. Допустим, еще можно кое - как догадаться, что Эмга - это Мга. Но попробуйте расшифровать название такого города, как Плескау. А это было очень важно, так как по всем данным там находился штаб северной группы войск. Долго я бился над расшифровкой этого названия, пока в наши руки не попала трофейная карта. Плескау оказался нашим древним Псковом.