Я забыл спросить у Лешки…

— Нет, давайте лучше говорить, — попросил Лешка. — Ты говори, Андрей, и ты, Витька, тоже говори. О чем угодно, но говорите, пожалуйста. Так легче. Давайте дальше о коммунизме. Ты не прав, Андрей, честное слово, не прав. Это не так далеко, как ты думаешь. Это ближе. И ты веришь в это, я же знаю, что веришь. А наговариваешь на себя. Ну, скажи, веришь или нет?

— Верю, — нехотя согласился Андрей. — Но все равно это очень далеко. Глупо было бы совсем не верить. Это как дерево: пока еще маленькое, но оно обязательно вырастет в громадину. Только за ним нужен особый уход... Надо, чтобы каждый ухаживал. А у нас не все любят работать и не у всех души греть могут.

— Но ведь таких меньше, — возразил я.

— Не так уж и мало. В том-то и дело, что есть. Взять хотя бы нашего мастера. От него, если говорить откровенно, пользы для этой дороги в десять раз больше, чем от тебя, от меня и от Лешки, вместе взятых. Он специалист, а мы мальчишки, школьники. Но не дал же этот мастер трактор сегодня, чтобы увезти Лешку. У него план, а человек хоть подыхай. Вот так! А то, что он этим самым свинью коммунизму подложил, он ни за что не поймет.

— Ребята, положите меня, — попросил вдруг Лешка, оттягивая вниз подбородок.

И снова мы стояли и смотрели, как он водит по животу руками, будто растирает мазь для загара. Лешкино лицо от боли покрывалось потом, но он не кричал, не метался, а только часто дышал, отчего тряслось все его тело.

Когда боль утихла, мы опять взялись за носилки, только теперь впереди шел я.

— Говорите, ребята, говорите, — долетает до меня шепот Лешки, и я слышу за спиной его учащенное дыхание. — Говори, Андрей, ты хороню говорил. Только не надо так зло. Ты говорил со злостью. Не надо злиться. Ну, Андрей.

Андрей молчит. Я понимаю его: трудно в такую минуту говорить, особенно когда просит он — не я, а он; гораздо легче закричать на весь лес и сломя голову бежать и бежать, пока не выбьешься из сил и не упадешь.

— Андрей! — зовет Лешка. Андрей молчит.

Тогда начинаю говорить я. Я путаюсь и говорю первое, что мне приходит в голову. Но мне легче: я не вижу ни Андрея, ни Лешки. Мне в тысячу раз легче, чем Андрею, потому что я не вижу Лешки. Я иду впереди.

— Коммунизм! — говорю я. — Конечно, будет коммунизм. — Я даже пытаюсь говорить спокойно, чтобы поддержать себя. — Ясно, будет. Только мне вот что непонятно. Вот когда ставят новый завод, на его здании записывают имена лучших строителей. Электростанцию — то же самое. А как быть, когда люди построят коммунизм? Ведь это только так в газетах пишут — светлое здание коммунизма, а здания-то никакого не будет. Куда люди будут вписывать имена лучших строителей коммунизма? Как ты думаешь, Лешка?

— Чудак, — шепчет он, и я невольно укорачиваю шаг, чтобы услышать его. — Все тут очень просто. Ведь строители заводов и электростанций — это и есть строители коммунизма. Зачем им еще ставить памятники и записывать их имена на какую-то другую стену?

Я молчу. Я все это прекрасно знаю, и мне совсем не хочется сейчас мечтать и даже говорить о коммунизме. Мне просто нужно было слышать Лешку, чтобы узнать по его голосу, как он себя чувствует.

— Ребята!

Мы опускаем носилки. И опять все то же, но с каждым разом этот вынужденный отдых становится все длинней и длинней. Потом снова идем. Андрей впереди, я позади.

— Не молчите, ребята, не молчите. Я прошу вас. Мне надо слушать вас. Больно, понимаете, больно! Горит!

Теперь мы знаем, о чем нужно говорить, и мы будем говорить теперь только об этом. И мы говорим. О том, что зря люди стыдятся мечтать о коммунизме, о том, что надо бить всякого, кто хихикает по этому поводу.

— Ребята!

Солнце ушло. Не в силах помочь нам, оно упало за лес. День — за ним и, словно свернувшись шариком, укатился. Его время кончилось. Наступила темнота. Деревья тесно прижались друг к другу. Небо, как халат фокусника, горело звездами. Небо было чистое, звездам нечем было закрыться от нас, и они, вынужденные без конца смотреть на то, как мучается Лешка, дрожали.