Тихо, спокойно умер Зотов. Умер, как жил, никого не обременяя и ни у кого не одалживаясь.

И не знаю почему, эта смерть пронзила меня, как гвоздем.

Вот ходил среди живых людей чудаковатый старик, смотрел с укоризной в глаза лодырям, надоедал своей бескорыстной дотошностью, лез не в свои дела, считая их своими личными делами. Ходил аккуратный, чистенький и одним своим появлением заставлял досадливо осматриваться: все ли пуговицы у тебя на месте? И вот нету старика.

Ходил он среди живых людей, и никто не говорил о нем ни худо, ни хорошо, а говорили как-то снисходительно. Но на самом деле и уважали и побаивались.

А кто он был, старик Зотов, чтобы его побаиваться?

Начальством? Нет, начальством он не был. Начальство могло распечь в пух и прах, могло лишить прогрессивки, могло даже уволить.

А Зотов этого не мог. Не распекал он, а только отворачивался. Не лишал он прогрессивки, а только смотрел так, что каждая заработанная монета сама позванивала в отдельности, а шальная звонила бойко, нахально, и хотелось унять ее, чтобы не выделялась она дурацким своим звоном. Не увольнял с работы старик, а смотрел на тебя, как в прозрачное стекло: вроде и нет тебя на свете.

Ходил старик Зотов среди живых.

Изредка, раза два в год, по большим праздникам, приглашали его на молодежные собрания, сажали в президиум, и слушал он длинные речи и смотрел в зал, где, деловито поскучивая и дожидаясь художественной части или танцев, сидели мы, виновники собрания, молодые, которым везде у нас дорога, и оказывали ему, старику, почет.

А ему почета и не надо было. Когда наступала его очередь, он по-домашнему подходил к трибуне и говорил обыкновенные слова:

— Человеку в жизни главное что? Чтобы совесть была спокойна...

И мы посмеивались про себя и веселились, аплодируя старику.

На майскую демонстрацию приносил старик свою сирень и раздавал по веточке каждому, а девушкам прибавлял к сирени какой-нибудь цветок, и они втыкали этот цветок над ухом, в прическу. Зотов осматривал их и радовался, гордо выпячивая сухонькую свою грудь в этот праздничный день.

И вот он умер.

Хоронили его днем, после смены, в тот самый час, когда старик возвращался с завода домой. И прощальный гудок трубил обыкновенно, как будто просто объявлял о конце работы.

Гроб везли на грузовике, а перед грузовиком шел бригадир ремонтников Швецов, бывший военный летчик. Был он в сапогах, в старом зеленоватом мундире с дырочками на плечах и темным следом крыльев на груди. А под крыльями горели в ряд пять орденов, которые Швецов надел для этого печального случая.

Он шел медленно, держа в вытянутых руках красную подушку, на которой лежала одинокая медаль «За трудовое отличие». И казалось, подушка была велика для небольшой медали.

А солнце, словно желая исправить это несоответствие, то и дело загоралось на маленьком кружочке серебра ослепительными вспышками, как электросварка.

Ехали машины, шли люди и несли портрет старика Зотова, заказанный для его дня рождения. И не было черных лент на портрете, а украсили его самой поздней, осенней голубовато-розовой, зотовской сиренью...

Глава четырнадцатая

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• …
• 19
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.