Выбор

Сергей смотрел вслед грузовику – может быть, проедет мимо больницы, не свернет? Грузовик свернул в больничные ворота (и Аришка бежала с мороженым), но все-таки была, наверно, еще какая-то неясность, а вместе с ней и надежда, потому что его как варом обдало., когда он услыхал на улице разговор о девушке, найденной в реке.

«Ружье», – думал он по дороге домой (жена давно уже его пилила, что ружье не зарегистрировано, а он все никак не мог собраться). Хотел было его спрятать. но прятать не стал. Прилег, ему нездоровилось. Идти в милицию и все рассказать? Он уже ясно видел, что на это у него никогда не хватит мужества. Он лежал и ждал стука в дверь

Стук раздался под утро. Открыла Марина, уверенная, что пришли за ружьем, но у нее спросили еще, нет ли у мужа спортивного костюма. Она ответила, что бросила его в стирку. Те так и вскинулись: «Как в стирку!» Но она замочить костюм не успела, нашла его и отдала, а на душе у нее стало совсем тревожно: неужели браконьерство? Сергей, все время молчавший, ушел вместе с ними. Он – ее жизненная основа и профессиональная уверенность (она еще многого не знала, боялась, а когда он стоит у операционного стола рядом, рука ее становится твердой и глаз верным). Ее милый муж, за которым она как за каменной стеной.

Уже бушевали в городе, слухи о зверском убийстве, в больнице плакали и температурили больные – Марина узнала обо всем последней. На приеме у ее кабинета собралась в тот день невиданная толпа пациентов – они смотрели на нее глазами ненависти. Та же безмолвная ненависть сопровождала ее, когда они шли с Аришкой из садика. Только дочка, казалось бы, беззаботно шагала рядом.

– Они все перепутали, – бормотала она. – Папа не в тюрьме, он в терапии.

Ну, эти-то двое чем виноваты? Высокая, красивая, милая женщина, которая ведет за руку свою дочь, их-то за какие грехи вытащу я на журнальную полосу? Пусть мы заменим подлинные имена, все равно город, где они живут, тотчас их узнает. Но. быть может, и самой Марине (мужественному человеку, она с достоинством несет свою беду) нужен этот разговор? Ведь ее собственные мучительные попытки понять случившееся тоже не приводят ни к чему. А эту историю – кто ее не знает?

Сколько было споров!

«Он носил маску, это ясно, – говорили одни. – Двойная жизнь».

«Что же он, с маской на лице бежал к больному ребенку? – возражают другие. – В маске бился за жизнь умирающей старухи? Двойная жизнь! Откуда? Больные да семья, вот и вся его жизнь, ни на что другое у него просто и времени не было».

А в больнице и до сих пор как бы верят и не верят в вину Сергея, словно бы той ночью на берегу Донца он был и не он – двойник, оборотень. Но ведь и юристы тоже спорят (несмотря на то, что уже был суд): дело это ясное по фабуле, сложнейшее по своей юридической квалификации. Только нас здесь интересует не юридическая, а чисто нравственная его сторона.

Я пытаюсь еще раз представить себе: вот Соколов поднимается от реки по крутому обрыву, слышит выстрел, бежит к машине, видит мертвую – и в миг все освещается для него грозовым светом. Где он, с кем он? – ночью с незнакомыми девицами (и как больно будет Марине, когда она это узнает, и как стыдно будет перед людьми, которые на него только что не молятся). А выстрел, между прочим, сделан из его ружья, которое он беззаботно оставил заряженным. Может быть, его вообще обвинят в убийстве? – Паника охватывает душу. «И вот тут, – сказал мне один ученый человек, – заговорил в нем могучий инстинкт самосохранения».

Все равно ничего не понимаю. Ведь инстинкт-то этот оказался совершенным дураком, ведь подсказал-то он прямую нелепость: нетрудно было бы сообразить, что машина с красным крестом заметна, что люди могли видеть, как в нее садились девушки, что есть, наконец, Вера, которая узнает их в лицо. Именно инстинкт самосохранения должен был бы заставить его мчаться в больницу, это и «организационно» было самым простым: все трое уже в санитарной машине, а до больницы, той самой, где он работал, четыре километра – минуты четыре езды, не больше.

Вот оно, роковое мгновение выбора! Врач. Перед врачом человек без дыхания и пульса. Мертв? Может быть, и мертв, но ему ли, работавшему в реанимации, не знать, как нынче отвоевывают мертвых у смерти? Он, всегда бившийся до последнего, он с его хваткой и умением мгновенно сосредоточиваться! – впрочем, хватка осталась при нем, и решение было принято мгновенно. Такое впечатление, будто в душе его в эту минуту что-то разрушилось: ум, доброта, благородство, все это в считанные минуты пошло прахом вместе с клятвой Гиппократа. А на самом деле что случилось?

Нам важно это понять. Пусть история Соколова экстремальнее экстремальной (ночь, река, выстрел), но могут быть случаи и попроще, во всяком случае, обыденней. Ну, например, нынче миллионы людей сидят за рулем, никто из них не застрахован от катастрофы, а она почти всегда резко ставит проблему выбора. Однажды водитель сбил мотоциклиста и скрылся, тот весь в крови выполз из кювета, лежал на обочине, поднимал руку, а машины шли мимо. Когда вдали показался «Москвич», раненый (так рассказал он перед смертью) переполз на середину шоссе – «Москвич» старательно его объехал и покатил дальше.

Выбор, всюду выбор, тем более что нынешняя жизнь с ее напряжением и нервными перегрузками просто набита экстремальными ситуациями, постоянно требующими выбора. Мы его делаем, подчас даже и не замечая, в самой простой, обыденной жизни. Уж в такой простой обыденности, что, кажется, о ней и рассказывать-то нечего. Ну, например.

Николай Федорович в выходной утром, крепкий, свежий, жить хочется (да после горячего душа!), в чистой рубашке, это обязательно, ждет завтрака с любопытством и удовольствием. Татьяна никогда не скажет заранее, что, а что-нибудь придумает вкусненькое. Она вообще. хоть и толста, а молодец, заставила его взяться за ум – учиться, хороший мотор их семейной жизни, тянет.

Правда, в этот выходной настроение Николая Федоровича было испорчено – никак не мог забыть он вчерашней стычки с начальником ОТК Королевой. Тем не менее утром он вышел на кухню крепкий. свежий; на завтрак была запеканка с масленой тминной корочкой. От этой корочки что угодно забудешь, даже хамство начальника ОТК.

Татьяна только что отговорила по телефону, и, видно, терпения нет, хочется ей поделиться. У нее всегда так, доверчивая, открытая, как девочка, никогда не стерпит, все выложит.

Она так спешила, что, зажегши газ, сунула обгоревшую спичку обратно в коробок, он этого не терпел (в самом деле, откроешь коробок, а там одна угольная труха), но сдержался. Сжал зубы, размолол ими обиду и проглотил. А Татьяна, ничего не заметив, накрывала на стол так быстро, словно за ней волки гнались. Они сели, и жена с ходу стала рассказывать. но он не слушал, он смотрел за ее руками – болтая, она срезала с запеканки (и в рот) верхнюю корочку, а этого уж он совсем не переваривал! Теперь запеканку, без корочки, можно выкинуть свиньям.

– Ой, что же это я делаю! – воскликнула жена (знала, конечно, что он любит, что не любит), но тут же забыла и, как-то слабо махнув рукой, продолжала и говорить и срезать корочку. Тут он вскочил, да с таким бешенством, что она невольно поднялась. перепуганная.