Всего семь нот…

У меня обычно первая музыкальная фраза приходит сразу, экспромтом. Вторая уже требует работы. Максимилиан Евсеевич Штейнберг, один из метров ленинградской композиторской школы, любил говорить: «Талант композитора раскрывается не в том, как он написал первые четыре такта, а как написал последующие четыре».

То есть как он развил и продолжил музыкальную мысль.

Сочинить и сокращенно написать весь основной музыкальный материал — самая трудная часть работы, но еще не конец ее. Теперь предстоит разработать музыкальные темы, сделать партитуру, где очень многое уточняется, редактируется.

Есть композиторы, у которых идея произведения заключена не только в самой теме, но главным образом в ее развитии. Тема является как бы толчком, а образ создается ее разработкой, где тема нередко предстает совершенно в новом качестве. Это особенно свойственно музыке с ярко выявленным симфоническим началом, музыке больших форм. У других композиторов основная тема является исчерпывающим выражением их основной идеи, основного образа. Развитие ее уже не имеет такого важного значения. Это характерно для Бизе, Прокофьева. Мне, пожалуй, в общем ближе склад композиторов второй группы, хотя и я очень часто пользуюсь приемами, скажем, симфонизма Шостаковича.

— Сколько вам приходится работать?

— Это зависит от этапа. Первый — обдумывание вещи в общих чертах — практически может длиться почти все время: с самого утра и до полуночи, независимо от обстановки.

На второй стадии, требующей большого нервного напряжения, более трех часов кряду работать не удается: устаешь. В лучшем случае во второй половине дня выкроишь еще пару часов, не больше. Всегда должно быть свежее ощущение материала. В заключительный период, где большой процент чисто технической работы (запись партитуры), работаешь по десять — двенадцать часов в сутки...

— Вы закончили произведение. По каким признакам вы определяете, что оно готово к исполнению, что его можно вынести на суд слушателей?

— Только личное ощущение...

— Но это слишком субъективное мерило.

— Разумеется. Но ведь и произведение-то мое. И мне лучше знать, удалось мне выразить то, что хотел, или нет. И к тому же последнюю точку ставишь, когда переберешь несколько вариантов. Вы знаете мою песню «Я шагаю по Москве»?

— Конечно...

— Тот вариант, который вы знаете (он вошел в фильм), был одиннадцатым. Десять пришлось отбросить.

— А вы уверены, что именно этот, одиннадцатый, лучший? Не пятый, не девятый?

— Уверен. Кроме лично моих ощущений, есть довольно весомый критерий: из всех предложенных вариантов он больше всего понравился и режиссеру фильма, да и зритель его принял. В 1964 году эта песня вместе с баснеровской «На безымянной высоте» поделила первое место на конкурсе «Лучшая песня года», организованном газетой «Советская культура».

— Ну, а если бы вкус слушателя не совпал с вашим мнением?

— Это нередко случается, и композитор должен быть всегда готов к этому. У меня есть песня «Люди уходят в море» на стихи Юрия Панкратова. Писал я ее для Эдуарда Хиля специально на конкурс песни в Рио-де-Жанейро. Я эту песню люблю, а критика ее не поддержала. Но мне она все равно нравится и, может быть, даже больше оттого, что ее не поняли, что судьба у нее труднее, чем, скажем, у обласканной всеми «Я шагаю по Москве». Для меня было большой радостью услышать однажды по радио несколько добрых слов, сказанных Леонидом Утесовым в адрес «Люди уходят в море».

— И часто случается, что вас не понимают?

— Честно говоря, я не могу пожаловаться на свою композиторскую судьбу. В основном мои произведения встречают доброжелательно. Ведь у нас, композиторов, часто бывает, что первое исполнение сочинения становится одновременно и последним. А мне чаще везло. Хотя, конечно, бывало, что не все у меня получалось, как я представлял, или не так понималось, как я хотел бы. Вот хотя бы цикл «Песни наших дней», «Праздничная увертюра». Все вроде правильно, но слушателем приняты с холодком. Или «Догоняй, земля!», где я сочетал русскую народную песенность с современным ритмом. Результат тоже был неполноценным. Хотя в то же время я не могу сказать, что это были стопроцентные неудачи. Есть вещи, которые я написал, но не обнародовал, так как сам считаю их рыхлыми.

Так, семь лет назад я начал писать симфонию. Теперь я понимаю, что в те времена сам замысел не соответствовал моей натуре и склонностям. Тогда я писал почти только легкую музыку и песни. Может быть, это как раз и вызвало обратную реакцию: я захотел утвердить себя как серьезный симфонист, популярность сочинителя легкой музыки казалась не особенно достойной.