— ...все материалы, которые были в распоряжении следствия, завершения не имеют. Да!.. Я совершенно случайно прикоснулся к крохотному отросточку этого могучего дерева, не подозревая, что это метастазы гигантской раковой опухоли. Меня просто поражало, что после А не сказано Б, что нити вдруг обрываются, что следствие себя почему-то ограничило рамками частной, маленькой истории, хотя видно, что она не частная и не маленькая. И те, кто опасался за себя, прекрасно знали, куда эта история выводит, и никакого лишнего, неконтролируемого человека они не хотели допускать. Проникнет слух, уж не говоря о печати... Им и в голову не приходило, что это можно напечатать: у них было убеждение, что все согласовывается с самым верхом. А уже в ту пору не все согласовывалось. Редактор многие вещи брал на себя. Или не брал. Согласовывал, и тогда ничего не выходило. Наши редакторы взяли на себя смелость и напечатали очерк «Ширма». Резонанс был огромный.

Небольшое отступление. Свою публицистику я делю на две части — до очерка «Баня» (1976 год) и после. Речь в очерке шла о том, как в Чебоксарах руководители строительного треста превратили городок для студенческих стройотрядов в свою базу для сладких утех и были пойманы с поличным. Я это узнал из читательского письма и, наивный, поехал и написал. История, как я туда ездил и что со мной было, — целый детектив. И как меня не допускали на суд, и какие делали звонки в редакцию с требованием меня убрать, и как член местного суда пытался меня споить, чтобы сфотографировать и скомпрометировать, и как я поехал в жуткие морозы смотреть эту дачку и меня оставили там под присмотром собаки-волкодава, одного, на ледяном ветру... Когда очерк был положен на стол редактора, он сказал: спрячьте в сейф и никому не показывайте. Я тогда не понимал: почему, что такого тут написано? С горя взял отпуск на две недели и уехал под Ригу. А через несколько дней — телефонный звонок: немедленно приезжайте, очерк ставится в номер. Что произошло — до сих пор не знаю. Но публикация этой вещи для меня была рубежной. И, думаю, многих моих коллег вдохновила начать пробовать — очень робко, на очень низком сначала уровне — рассказывать под видом того, что речь идет о частных, отдельных случаях, о коррупции, злоупотреблении властью, прикарманивании государственных денег.

Та реакция, которую вызвал очерк «Баня», та боль, что была в читательских письмах, поток похожей информации из разных регионов страны, просьбы рассказывать об этом еще, то болезненное восприятие, с которым была встречена публикация в бюрократических кругах, международный резонанс (сообщение об этом очерке вышло во всех крупнейших газетах мира) — все это привело меня к убеждению, что нащупана болевая точка и тему эту надо развивать. Именно реакция на очерк открыла мне глаза, а сам факт публикации показал, что есть возможность сказать об этом открыто.

Прошло немного времени, и мы получили письмо из Чувашского отделения Союза писателей: «Просьба подтвердить или опровергнуть сообщение, сделанное инструктором обкома на открытом партсобрании Чувашской писательской организации о том, что Ваксберг арестован, а Чаковский снят с работы и исключен из партии». Думаю, комментировать это не надо...

— А может сейчас повториться подобная ситуация — со звонками, волкодавами?..

— Думаю, нет. Если же это станет реальностью, то будет означать такой поворот, такие глобальные трагические перемены, что тогда уже не имеет значения, что произойдет со мной, с вами, еще с кем-то из наших коллег. Если курс перестройки, гласности, демократического обновления будет продолжаться даже со всеми тормозами, действие которых мы наблюдаем сегодня то там, то здесь, — возвращение к старому будет невозможно. Общественная мысль уже перешла на иную качественную ступень, которая, как мне кажется, исключает возможность таких репрессий по отношению к прессе, как бы ее ни ненавидели некоторые партийные или государственные работники, что они стремились продемонстрировать на XIX Всесоюзной партконференции. Эта дружная боязнь прессы и стремление задавить ее было самым печальным, что я вынес, и, думаю, не я один, из работы конференции. Сочетание замечательных планов и преобразований, которые там были сделаны, с таким неприятием — далеко не всех, разумеется, по отношению к прессе — знамение времени. И, думаю, пока носители этих позиций будут находиться в партийном аппарате, ход перестройки будет медленным. Они будут громче всех кричать, называя себя сторонниками перестройки, и сильнее всех ее тормозить. Однако задавить прессу, думаю, им не удастся. Поезд ушел.

Что же касается сопротивления, которое нам, журналистам и писателям, оказывается пока, оно, наверное, не так скоро прекратится, как этого бы нам хотелось.

Помню, как в Сочи была заготовлена мощнейшая провокация: мне хотели подсунуть девицу, которую я якобы собирался изнасиловать. Слово «покушение» свидетельствовало о том, что эти люди очень ловко и тонко работали: боюсь, само изнасилование не прошло бы, и они понимали это, а вот покушение — в это, глядишь, и поверили бы, и это давало им силу. Концепция была такова: может быть, Ваксберг и неплохой журналист, он, наверное, с благородными целями приехал, но бес попутал; а он ведь сам говорил: закон один для всех; мы лично к нему ничего не имеем, но за содеянное надо отвечать... И мне сказал тогда Найденов: вы прекрасно понимаете, мы не дадим с вами расправиться, но они достигнут главного — слухов: что-то было, репутация подмочена, а может, Ваксберг выплыл благодаря своим связям... Мне очень хотелось поехать и поставить эксперимент на себе, я был готов, знал заранее, где кого схватить: «Деточка, ваша карта бита!» Но решил, что эти очень заманчивые для журналиста радости отходят на второй план по сравнению с глобальными задачами; ставить на кон дело жизни не стоит.

— А вы ехали писать о злоупотреблениях сочинской верхушки?

— Отнюдь! Там снимался фильм по моему сценарию. Они каким-то образом узнали, что я должен приехать .на два дня. Они готовили себе защиту на будущее, потому что мы продолжали заниматься Краснодарским краем, еще далеко не все было вскрыто, и в очерке об этом было сказано. Под Медуновым уже стул качался. К этому времени мы вышли на геленджикского секретаря райкома, на хостинских деятелей и т. д. Разные должностные лица стали попадать в сферу внимания. И эти люди ужасно боялись и всячески пытались дискредитировать меня: тогда бы и очерк «Ширма» был дискредитирован.

В некоторых случаях удавалось помешать публикации очерков. Так, например, секретарь ЦК партии Туркмении — забыл фамилию этой женщины — помешала публикации очень серьезного очерка, разоблачавшего туркменскую мафию. Она позвонила в редакторат и сказала: «Центральный Комитет решительно против». Времена были другие, и очерк не вышел. Хотя в то время он мог бы сыграть серьезную роль: мы нащупали выходы на ужасающие дела — полная круговая порука, неслыханные приписки, спекуляция машинами. Были замешаны министры, ректоры вузов, и все это сопряжено с убийством (убрали человека, который слишком много знал).

После некоторых публикаций у меня были большие неприятности. Например, в 1979 году, после очерка «Вешние воды» — о том, как во Владимирской области перепилась вся деревня и сдохли сотни брошенных, ненакормленных коров. Несколько первых секретарей обкомов в тот же день стали звонить главному редактору: «Вы у нас вызовете голодные бунты! Нам людей кормить нечем, а вы рассказываете, как у нас дохнет скот!» Хотя их убеждали, что это частный случай, но в разговорах не на публику они были не демагогами, наоборот, сами говорили: «Перестаньте заниматься демагогией, вы прекрасно знаете, что это каждый может отнести на свой счет!» И мне грозили очень большие неприятности. Опровергнуть факты никто не мог, но мог возникнуть вопрос: зачем все это написано? С какой целью? Вы что, не знаете, что у нас сложно с Продовольственной программой? Зачем будоражить народ?.. В редакции уже готовилась заметка, смягчающая очерк, но тут случилось что-то непредвиденное. В пятницу еще писали это амортизирующее сочинение, а в понедельник редактор сказал, что оно уже никому не нужно. Оказывается, в субботу созвали во Владимире партхозактив, который признал, что все написанное правильно, всех наказал и принял надлежащие меры. А мы в ближайшем номере об этом сообщили читателям.

— Аркадий Иосифович, а вам не приходилось встречаться с героями своих очерков, которых после ваших публикаций наказали, но не так сильно, как следовало бы? Не усмехались ли они по этому поводу, демонстрируя свою непотопляемость?

— Бывало всякое, но цинизма такого они старались не показывать. Играть с огнем им не хотелось даже тогда, в годы застоя. Но, думаю, возможность таких встреч существует и сегодня. Вот опубликовал я не так давно очерк «Кость мамонта» — о Щелокове и его потомстве, ну и что вы думаете, это оказало какое-то влияние на потомство? Ни малейшего! Чувствуя, что защита есть, не все еще ушли, они живут, как ни в чем не бывало. Моя пьеса «Верховный суд» заканчивается фразой, которая вызывала в театре горький, обрывавшийся смех. Герой этого типа говорил, уходя со сцены, своему антиподу: «Еще не все на пенсии, мой милый...» Пьеса была написана и поставлена в самом начале перестройки — два с половиной года назад. И мне говорили: пьеса устаревает на корню — фраза уже не звучит. А я думаю, звучит! И сегодня, даже еще острее. Потому что речь идет не о конкретных больших людях, а о целом социальном слое (и он не обязательно пенсионного возраста). Так что действительно еще не все на пенсии, и они воюют и будут воевать, используя все наши лозунги. Поэтому я еще жду их циничных уверений, что их ничто не возьмет.

— В последнее время стали возникать разговоры вокруг прессы: не слишком ли много критических публикаций, надо ли уж так дотошно «поминать старое», не лучше ли ограничить гласность «в разумных пределах»...

— Тема соотношения позитивного и негативного изрядно уже поднадоела, но она жива, рецидивы ее мы все время наблюдаем. Социализм должен побеждать силой своего существования, убежденностью и правотой, а не боязнью подвергнуться критике. Как только он боится подвергнуться критике, он демонстрирует свою слабость. Никакой критики социализм бояться не должен! Он ответит на нее и словами, и делами. Социализму не критика нанесет вред, а запретительство, боязнь света.

Но ведь люди, проводящие в жизнь идеи гласности, перестройки, родились тоже не вчера. Они тоже несут на себе противоречивые черты прошлого, и у них тоже есть свои слабости, пережитки, догмы. Это печально, но нормально. Когда мы видим, что и в них продолжают действовать пережитки старых представлений, на это надо указывать, а не считать, что они изрекли непререкаемую мудрость в последней инстанции. Не соглашаться, а высказывать свои мысли. Этому надо научиться. Так что, я полагаю, идет нормальный процесс борьбы самих с собой. И когда мы говорим: будем строить правовое государство, имеем в виду, что будем бороться за эту идею. Ведь те, кого устраивало прошлое, без борьбы не отступят, права свои просто так не отдадут. И чем большей властью они располагают, тем жарче будет схватка.

Но какой бы пост ни занимал нарушивший закон, правовое государство не может позволить себе, чтобы вопрос о предании его суду решался в партийных или советских органах. Это функция не их, а прокуратуры, которая должна выполнять то, что записано в законе. А прокуратура вместо самостоятельного решения вопроса о том, кого из высокопоставленных людей привлекать, а кого нет, ждет указаний. А вот Найденов не ждал, он решал. Не потому ли не был привлечен к ответственности Медунов, что не поступило на этот счет указаний свыше? Нет доказательств его вины? Даже «только» в злоупотреблениях? Но могут ли они быть, если дело не возбуждалось, если доказательств не искали, не собирали?

Но меня еще больше тревожит другое. Хорошо, не привлекли, так сообщите, почему, пусть все знают, что, несмотря на предпринятые усилия, из-за нашего разгильдяйства, непрофессионализма, равнодушия, чьего-то сопротивления, в силу объективных причин мы не смогли собрать доказательства, вопрос снят. В таком случае, нравится нам или не нравится, у нас есть информация. Но мы ее не имеем! И задаемся вопросом: в, чем же дело? Хорошо, не предали суду, но вот я получаю сотни писем из Краснодара, где спрашивают: ведь есть вещи бесспорные — по официальным сообщениям, Медунов выведен из состава ЦК за злоупотребления служебным положением, возникает вопрос: может ли его имя золотыми буквами быть вытисненным на обелиске, который до сих пор стоит в центре Краснодара? «Литературная газета» опубликовала одно из таких писем. Ни ответа, ни привета. В Краснодаре то и дело замазывают это имя белой, черной краской, но кто-то по ночам восстанавливает все золотыми буквами! Вот и хочется понять: что это значит? Проведем эксперимент на лабораторном столе и решим только один этот вопрос. Причем я, как юрист, верный презумпции невиновности, не смею сказать, что Медунов — преступник: нет такого решения суда. Но пусть сообщат, что все обвинения отвергнуты, и мы немедленно перестанем этот вопрос обсуждать, если компетентные органы в надлежащем порядке, с соблюдением всех процессуальных правил нас убедят.

Или еще к вопросу о правовом государстве. Что означает Указ Президиума Верховного Совета об отмене того пункта предыдущего Указа, который предусматривал возведение бюста Рашидова на родине героя? Во-первых, этот, второй, Указ противоречит действовавшему тогда закону: нельзя отменить второй пункт без отмены первого (установление бюста есть автоматическое следствие присуждения второй Золотой Звезды). Я думаю, ясно, что этот Указ может быть правомерен лишь в том случае, если будет изменен закон, установивший неразрывную связь между награждением и возведением бюста¹.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.

комментарии

zakon , 01.02.2016 01:30

Хотелось бы отметить, что не так давно были опубликованы изменения в законе об образовании http://zakon-ob-obrazovanii.ru/izmeneniya.php