Не случайно написал Слуцкий о стариках, которые слушают погоду «в мировом масштабе». Это он о себе писал. Не могу отделаться от картины, которую сам не видел никогда (но уверен, кто-то видел неоднократно): Слуцкий. нахмурив брови (а это при его суровой внешности выглядело достаточно грозно), читает передовицу центральной газеты, причем картина эта относится к тем годам, когда передовицы, пожалуй, никто, кроме стариков, уже (и еще!) не читал. Хоть один из этих «стариков» должен был нам что-то сказать!

И вот один заговорил. Лично на меня его слова произвели сильное впечатление... Но — как ни горько — в полный голос заговорил он только после смерти. Таким образом начала потихоньку выясняться величина поэтического айсберга, который носит имя — Слуцкий.

Исключительно важно, что не только социальное и политическое значение отличает речь Слуцкого. Лирика кровно связана с понятием нормы — в отношении к жизни, любви, смерти. Стихи о непобедимости любви, о тяжести утраты близкого — это, в сущности, утверждение норм человеческой жизни; так же, как романтические стихи, клеймящие позором человеческие недостатки, — это определение антинормы. Цель и тех, и других — утверждение подлинно человеческого в человеке и обществе. Так вот, Слуцкий, поэт-реалист, самый, быть может, «не романтический» из всех, подробнейшим образом занят утверждением нормы и выявлением антинормы в нашей жизни. Социальные коллизии — это коллизии его внутреннего мира, поскольку социалистическую идею он воспринял как свою личную. Вспомним:

Я говорил от имени России,
Ее уполномочен правотой,
Чтоб излагать с достойной прямотой
Ее приказов формулы простые...

И рядом поставим другие его стихи:

Я строил на песке. А тот песок
Еще недавно мне скалой казался.
Он был скалой, для всех скалой остался,
А для меня распался и потек.
Я мог бы руки долу опустить,
Я мог бы отдых пальцам дать корявым.
Я мог бы возмутиться и спросить,
За что меня и по какому праву.
Но верен я строительной программе,
Прижат к стене, вися на волоске,
Я строю на бегущем под руками,
На уходящем из-под ног песке.

Само сопоставление этих стихотворений трагично. И достаточно внимательно прочитать второе, чтобы убедиться, что трагедия эта личная, тем более глубокая, что связана она с явлениями общественными. Тут уместно вспомнить пресловутое «сердце поэта», через которое проходят мировые трещины.

Стремясь оставить достоверные свидетельства времени, стремясь сказать буквально обо всем значительном, что видел и пережил, Слуцкий в итоге написал прежде всего самого себя. Причем масштаб поставленной им задачи дал какой-то очень важный импульс всему его творчеству. «Рулите выше, — говорил Л. Толстой, — течение все равно снесет».

Кажется, Гете сказал, что суть поэтического дара — характер. И без Гете своим умом можно понять, что большой поэт — это всегда незаурядная личность. Даже столь родственная явлению поэзии исповедальность, если она в полной мере будет присуща (что тоже маловероятно) человеку заурядному, стихи до поэзии не поднимет. Личность поэта подобна сильному магнитному полю — она продолжает действовать и после прочтения стихов. Со стихами просто хороших мастеров (а это тоже не просто — быть мастером) происходит такая будничная странность: нравятся, когда читаешь, а по прошествии времени уменьшаются в размере, а иногда и вовсе растворяются. Слуцкий не уступает времени ни пяди своей поэтической территории.

Услышав имя Слуцкого, широко и поверхностно информированные собеседники всегда спрашивают об истории с Пастернаком. Удивительнее всего, что этот вопрос почему-то не возникал и не возникает в связи с именами многих наших, и ушедших уже, и по сей день здравствующих, известных писателей и поэтов, выступавших на том злополучном погромном писательском собрании намного активнее Слуцкого. Почему? Возможно, дело в том, что совершенно несопоставимы их имена с именем Пастернака — уж очень разные весовые категории? А может быть, причина в другом — гораздо легче они простили себе свой грех, чем Слуцкий, и забыли о нем легко — опять же в отличие от Слуцкого, который помнил до конца жизни, и это чувствовалось во всем, что он говорил и делал. Искупил ли он свою единственную за все время, изобиловавшее подобными ситуациями, вину до конца? Не знаю. Но его болезнь, его многолетнее затворничество — тоже искупление вины, то наказание, которое он сам избрал для себя, и жестче никто бы придумать не мог...

Стихи Слуцкого полностью удовлетворяют ахматовской формуле: «По мне в стихах все быть должно некстати, не так, как у людей». Причем удивительно, что это «не так, как у людей» возникает у Слуцкого как раз от огромного желания сделать так, чтобы «действительность... в строку зажата... являла образ и пример», сделать здравый смысл мерилом поэтического и социального сознания.

Строя свой мир на этом фундаменте, он создал его удивительно непохожим на те условно-поэтические мирки, которые как огня боятся прогонки «сквозь прозу», а в итоге оказываются сглаженными, обезличенными и просто скучными. У Слуцкого же хотя не все стихи совершенны, интересны практически все.

Но поскольку в стихах все-таки важнее, как, а не что, собственный поэтический мир невозможно построить без своей собственной системы приемов, своего собственного инструмента, в конечном счете — собственной поэтики. И здесь у Слуцкого все в порядке. Это видно хотя бы и по тому, что многие совершенно не воспринимают его стихи, — неприятие — наиболее благополучная первая реакция на все новое. Многие упрекают Слуцкого в неуклюжести, «сработанности топором». Но дело в том, что Слуцкий не «воспевает», а говорит, и ему намного важнее передать интонацию своего ни на чей другой не похожего голоса, нежели скрупулезно соблюдать основательно поднадоевшие, укачивающие та-та-та. Не размер довлеет над поэтом, а поэт над размером, не размер сковывает интонацию, а интонация управляет размером.

Кстати говоря, уже Блок и Маяковский видели в дольнике, который разрабатывали и который так пригодился Слуцкому, в акцентном стихе выход из тупика современной им поэтики. Конечно, это вовсе не значит, что классические ямб и хорей нужно сдавать в архив — у того же Слуцкого мы найдем много совершенно классических по метру строк, — но есть и другие пути, позволяющие даже на уровне воспроизведения одного только ритма стихотворение сделать узнаваемым.

Почти не касаясь традиционно выигрышных поэтических сюжетов или переосмысляя их иронией (слышать эту иронию очень важно для восприятия его стихов), Слуцкий осваивает для поэзии незнакомые ей мотивы и реалии.

И в заключение мне хочется процитировать стихотворение, в котором Слуцкий очень четко выразил свое понимание роли и задачи поэта:

Все правила — неправильны,
законы — незаконны,
пока в стихи не вправлены
и в ямбы — не закованы.
Период станет эрой,
столетье — веком будет,
когда его поэмой прославят и рассудят.
Пока на лист не ляжет
«Добро!» поэта,
пока поэт не скажет,
что он — за это,
до этих пор — не кончен спор.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.