Все последующее я видел урывками, бессвязным чередованием расплывчатых белых картин. В этой белизне вдруг сверкали какие-то цилиндрические никелированные поверхности, извивались, как змеи, длинные трубки и склонялись надо мной чьи-то лица.
- Он в сознании, - слышал я.
- Я вижу. Наркоз.
- Все готово, профессор. И все по-французски, быстро-быстро, проникая в сознание или скользя мимо в хаосе непонятных, закодированных терминов. Потом все погасло - и свет и мысль, и вновь ожило в белизне. Опять склонялись надо мной незнакомые лица, блестело что-то полированное - ножницы или ложка, ручные часы или шприц. Иногда никель сменялся прозрачной желтизной резиновых перчаток или розовой стерильностью рук с коротко остриженными ногтями. Но все это длилось недолго и проваливалось в темноту, где не было ни пространства, ни времени - только черный вакуум сна. Потом картины становились все более отчетливыми, словно кто-то невидимый регулировал наводку на резкость. Худощавое, строгое лицо профессора в белой шапочке сменялось еще более суровым лицом сестры в монашеской белой косыночке, меня кормили бульонами и соками, пеленали горло и не позволяли говорить. Как-то я все-таки ухитрился спросить:
- Где я? Жесткие пальцы сестры тотчас же легли мне на губы.
- Молчите. Вы в клинике профессора Пелетье. Берегите горло. Однажды склонилось надо мной знакомое лицо в дымчатых очках с золотыми дужками.
- Ты?! - воскликнул я и не узнал своего голоса: не то хрип, не то птичий клекот.
- Тсс... - Она тоже закрыла мне рот, но как осторожно, как невесомо было это прикосновение! - Все хорошо, любимый. Я скоро опять приду. Спи. И я спал, и просыпался, и ощущал все уменьшавшуюся связанность в горле, и вкус бульона, и укол шприца, и вновь проваливался в черную пустоту, пока наконец не проснулся совсем. Я мог говорить, кричать, петь - я знал это: даже повязка на горле была снята.
- Как вас зовут? - спросил я свою обычную суровую гостью в косынке.
- Сестра Тереза.
- Вы монахиня?
- Все мы монахини в этой клинике.
- Значит, профессор - католик?
- Профессор будет гореть в аду, - ответила она без улыбки, - но он знает, что самые умелые медицинские сестры - мы. Это наш обет. «Я тоже буду гореть в аду», - подумал я и переменил тему.
- Давно я в клинике?
- Вторую неделю после операции.
- Безбожник делал? - усмехнулся я. Она вздохнула.
- Все божий промысел.
- И розовые «облака»?
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.