Председательствующий Джонатан Свифт встал, возложил руки на тяжелую скатерть, поднял голову, увенчанную массивным париком, и начал...

Подался вперед любознательный Апулей, еще больше сосредоточился Салтыков-Щедрин, повернул к Свифту изящную голову Джованни Боккаччо, прервав на полуслове озорного юнца Роберта Бернса. Все еще что-то дошептывал на ухо обеспокоенному Франсуа Рабле язвительный Вольтер, в то время как величавый Мигель де Сервантес Сааведра и сумрачный Шарль де Костер целиком отдали свое внимание великому создателю Гулливера. Затаив усмешку, смолкли, обменявшись последними шутками, невозмутимый Ярослав Гашек и саркастический Марк Твен. И лишь Николай Васильевич Гоголь, намертво сжав тонкие, длинные пальцы, все еще находился во власти своих мучительных раздумий...

Кто, когда, по какому поводу собрал за длинным столом величайших апостолов сатиры и радости, боли и гнева человеческого на столь необычное заседание?

Идея этого фантастического собрания, равно как ее воплощение в горельефе, принадлежит московскому скульптору Геннадию Распопову.

Соблазн услышать, о чем говорят меж собой прибывшие из разных стран и эпох самые гуманные и беспощадные целители человеческого духа, был, по-видимому, так велик, что автор не устоял и... поместил в самом дальнем углу горельефа (в качестве осчастливленного стража-слушателя) и себя самого. И назвал свою работу – «Автопортрет с любимыми писателями».

– Мы все в долгу перед своим детством, – любит повторять Распопов. – Потому что только в детстве самое дерзкое, невозможное с необычайной легкостью обретает в наших мечтах зримое выражение. Братец Кролик соревнуется в изобретательности с бароном Мюнхгаузеном, красные конники Гайдара приходят на помощь к воинам Спартака, Лермонтов расстраивает дуэль Пушкина с Дантесом... И еще... С первых дней, как себя помню, страшно любил прыгать, носиться, кувыркаться... Восхищался стремительными животными – гепардами, ланями, лошадьми... Кстати, первой моей «скульптурой» из пластилина были лошадь и жеребенок.

Распопову шести не исполнилось, как тяжелая болезнь на много лет приковала его к постели. Мир резко сузился, остановился. Взрослые и дети четко разделились на двигающихся по вертикали и горизонтально неподвижных. Теперь небо он видел гораздо реже, чем потолки. И тогда к нему пришли книги, даровав мальчику мир, где каждый новый шаг открывал бесконечные пространства. Из всемогущих новых друзей его особенно влекли озорники и жизнелюбы. Емеля и пушкинский Балда, мудрый Страшила и великий путешественник Нильс. Затем капитан Врунгель, Том Сойер и Гекльберри Финн. Чуть позже к ним присоединились Гаргантюа и Пантагрюэль, Гулливер и Насреддин. И, конечно же, король весельчаков – Йозеф Швейк. Они являлись в любое время дня и ночи: Увлекали, уводили на своих плечах маленького Гену. В больничной палате оставались лишь неподвижные ноги да тело. Зато голова и сердце улетали за тридевять земель. Да еще руки без устали вылепливали его многоликих любимцев... Сколько невероятных, и самых простых открытий сделал он тогда!.. Как разительно меняются пропорции няньки Нюши, когда она дремлет и когда бежит к нему с умыванием!.. Оказывается, у коровы тоже есть грива! Только не как у лошади – сверху, а наоборот – снизу... Среди иллюстраций самой привлекательной стала лубочная манера. Потому что все очень подробно, ярко... и... понятно.

Из рокового сорок первого особенно запали в память первые бомбежки Москвы. Затем – нескончаемая эвакуация. Крохотная больница в маленьком городке Слободской в Кировской области... Кончился пластилин. Сыновья медсестры Клавы притаскивали ему глину. Электричество, как и все, экономили. Свет в палате гасили в семь часов вечера. Тягучими зимними вечерами он лепил в темноте, на ощупь... В марте сорок второго мама уложила его в длинные санки и отвезла в местную школу. Гена сдал экзамены экстерном за четыре класса и был принят в пятый... Два раза в неделю в больницу прибегала его первая молоденькая учительница. Весной сорок третьего, когда исполнилось тринадцать лет, он встал на костыли и был бесконечно счастлив... потому, что оказался почти одного роста с мальчишками, которые из окна палаты казались ему великанами...

Первым профессиональным наставником Распопова в Московском художественном училище стал известный скульптор Борис Леонидович Королев, создатель памятника Бауману, один из первых, кто откликнулся на ленинский план монументальной пропаганды. Именно в стенах художественного училища начинающий скульптор открыл для себя неистового Бурделя и изящного Майоля, был потрясен четкой архитектоникой Александра Матвеева, который на всю жизнь стал для Распопова бесспорным законодателем вкуса.

После окончания училища Геннадий несколько лет работает на ВДНХ, затем поступает в Художественный институт имени Сурикова. Здесь, в институте, окончательно сформулировалась, выпестовалась, нашла свое первое воплощение его пламенная страсть к личностям ярким, мятежным. Страсть, породившая впоследствии целую галерею романтических героев-революционеров. Его диплом назывался «Реквием»... На винтовки настлали шинели, положили могучее мертвое тело, подняли на стальные плечи, в последний путь понесли матроса – партизана Железняка солдаты Революции.

Эстафету матроса Железняка подхватил неукротимый Спартак. Перед станцией метро «Добрынинская» встал скульптурный портрет революционера Добрынина. Украсила столицу памятная доска с барельефом юного большевика Николая Павловича Шмидта, участника Декабрьского восстания 1905 года. Среди работ последних лет, посвященных борцам за свободу, невозможно не упомянуть барельеф вождя перуанских индейцев Тупака Амару.

Охота к перемене мест – еще одна немаловажная черта характера скульптора. Много и охотно путешествуя, он как бы берет реванш за слишком неподвижное детство. Ему хорошо знакомы Чехословакия и Польша, Венгрия и Югославия, Франция и Греция. Побывал Распопов и на африканском континенте, в Нигерии, Сенегале, Верхней Вольте. Путешествовал по Индии и Таиланду. И почти каждая страна отозвалась в его работах. Лучшие из них: поясной скульптурный портрет знаменитого чешского мыслителя-гуманиста и педагога Яна Амоса Коменского, лукавый Одиссей, барельеф Пенелопы, композиция «Похищение Европы».

Два года преподавал и работал Геннадий Распопов в Кампучии, стране грандиозных храмовых комплексов, из коих неповторимый Ангкор-Ват пожизненно заполонил воображение Распопова буйством уникального скульптурного пиршества. Кампучия в жизни и творчестве Геннадия отдельная, ни с чем не сравнимая глава. Это совсем иные измерения, пропорции, пластика, образы и созвучия. Как непросто распознать руку Распопова в «Кхмерском воине» или «Змее Кхенг-Кханге», в «Мальчишке-монахе» или в струящейся композиции «Воспоминание о Кампучии»! Вроде бы все совсем другое, однако его, Распопова, творения.

– Все равно больше всего чудес я на нашей земле открыл, – признается скульптор. – А перепады какие вмещены! Командорские острова, Кушка, озера карельские, вязь улочек бухарских... А люди! Воистину нигде таких нет. Мне, правда, и везет на встречи. С детства, помню, Никитой Карацупой бредил и летчиком Ляпидевским – одним из первых Героев Советского Союза. А когда познакомился с ними, над портретами Карацупы и Ляпидевского работать стал, все время мальчишкой себя чувствовал.

В мастерской скульптора как-то удивительно естественно и дружно соседствуют личности самых разных устремлений. Реальные и вымышленные, те, кто давно ушел от нас, и ныне здравствующие. Академик Арцимович, клоун Енгибаров, адмирал Головнин, актеры Баталов и Чурикова, поэты Пастернак, Светлов, Окуджава. Средь мозаичной пестроты столь несхожих характеров вдруг возникает пушкинская тема. Портрет Александра Сергеевича в мраморе. «Пушкин и Онегин», «Пушкин и Керн», «Добрый день, Булат Шалвович» – барельеф, запечатлевший встречу Пушкина и... Окуджавы: работа рождена фантазией, легкой, шаловливой.

На вопрос, почему скульптурный портрет его любимый конек, Распопов отшучивается: потому что большой мастерской никогда не было. По природе своей он молчун. Разговорить его не просто, особенно когда работает. Вообще он, как правило, предпочитает слушать, смотреть, вбирать. А уж если заговорит, то, значит, переполнен эмоциями, которым не нашлось применения в деле. Скульптор не любит изрекать, проповедовать, тем более, поучать. «Для меня самое интересное, когда работаю, прожить хоть чуток жизни того человека, которого задумал, – признается Распопов. – Особенно такого, что поэт породил».

И все-таки... При всей широте и многообразии интересов скульптора самой сильной его любовью по-прежнему остаются те, кто дарует миру великую веру в непобедимость радостного начала в человеке.

Припав друг к другу спинами, сидя заснули поверженные крепчайшим сном Дон Кихот и Санчо Панса. По-детски беспомощные и бесконечно стойкие, трогательные и непобедимые. А вот три лика Сервантеса. Яростно-непримиримый, величественно-печальный. И... нежно-застенчивый.

Поражает своей неземной отрешенностью скульптура Гоголя. Нет, это совсем не тот беспечный балагур, что явился с «хутора близ Диканьки». Перед нами фигура трагическая, личность, заглянувшая в самые потаенные глубины отчаяния людского.

Одна из последних работ-поисков – вариации страстного лица Франсуа Рабле. «Вот судьба! – рассуждает скульптор. – Монах в двадцать пять лет. Скиталец. Потом студент, доктор медицины. Снова «веселый кюре». Десятилетия жизни под угрозой костра или виселицы... А какая воля! Ведь именно этот крохотный, тщедушный человек подарил миру самых лучезарных великанов!.. Хоть бы толику этой поразительной души передать...»

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.