Зощенко пришел в литературу на переломе эпох. Старый мир еще не был разрушен, новый — только закладывал первые кирпичи в свой фундамент. Прежде чем сесть, как говорится, за писательский стол, Зощенко успел пройти две войны, перепробовать более десяти «мирных» профессий, исходить в скитаниях по стране сотни дорог и понять, что строительство нового будет трудным и долгим: груз прошлого с его вековыми устоями быта, привычками и представлениями — что хорошо, что плохо, не год и не два будут тяжело давить на людей, сопротивляясь скорым в них переменам.

Времена меняются быстрее и легче, чем люди. Зощенко (как, впрочем, и все остальные жители новой России) не знал, каким оно будет — новое время. Но каким оно быть не должно — знал. Это знание и определило, по сути дела, его профессию.

Годы, проведенные в гуще людей, не прошли для Зощенко даром. Подслушанная в солдатских окопах, а позже на базарных площадях, в трамваях, банях, пивных, на кухнях коммунальных квартир живая народная речь стала речью его литературы, тем самым языком, на котором говорил, думал, а теперь еще и читал своего писателя новый читатель. Зощенко сумел научиться писать для читателя, который существовал реально, — для широких масс, духовно обобранных, обездоленных в социальных условиях прошлой жизни. И это было не просто крупным литературным достижением Зощенко. Это был гражданский подвиг русского интеллигента, чей «врожденный недуг» — больная совесть — властно повелел отдать свой дар на пожизненное служение поднимающемуся из бескультурья народу. Введенная в художественное русло народная языковая стихия не только привлекла к чтению необозримое число новых читателей — она открыла для литературы доселе совершенно ей неизвестный социальный персонаж и тем самым обратила внимание общественности на его -жизнь: до жалости мелкую, никчемную и пустяковую, с точки зрения высокого духа, но ведь и такая — она тоже человеческая жизнь!

«Человека жалко» — есть у Зощенко такой рассказ. Эти два слова можно поставить эпиграфом ко всему тому, что он написал. Он как бы посмеивался над кажущейся ничтожностью забот и переживаний своего незадачливого героя. Но горек был этот смех. В обыденной жизни нет ничего ничтожного — все нужно, все важно. И об этом должны поминутно помнить те, от кого зависит простая жизнь простого человека. Помогите человеку!..

Природу и направленность зощенковской сатиры быстро поняли и оценили многие (и очень разные) люди: Ремизов и Воронский, Замятин и Маяковский, Есенин и Мандельштам, а Горький, с первых рассказов Зощенко восхищавшийся его искусством пользоваться «мелким бисером» освоенного им «лексикона», подчеркивал, что его творчество несет в себе высокий заряд «социальной педагогики».

Однако благородную суть дерзаний Зощенко было дано уразуметь далеко не всем. Все смеялись, читая его рассказы и повести, но далеко не все считали необходимым выразить свое удовлетворение присутствием в литературе этого всеми читаемого писателя. Кстати, это присутствие критикой поначалу вообще как бы не замечалось. Она (по словам самого Зощенко) не вставляла его даже «в списки заурядных писателей» — так, юморист, развлекатель почтеннейшей публики. Но, распознав в нем сатирика и забоявшись признать в зощенковской герое обыкновенного человека, имя которому миллионы, критика поторопилась, так сказать, упростить положение дел и всю серьезность поставленных Зощенко проблем свела к примитивному разговору о мещанине и обывателе.

Герой Зощенко — обыватель. Эта «формула» стала гулять из статьи в статью, притом утверждалось, что Зощенко нарочито трагедизирует опасность — высмеиваемые им герои в реальной действительности практически не существуют, ибо новое общество лишено почвы для процветания тех многочисленных нелепостей и уродств социальной жизни, которые имели место в навсегда ушедшем «проклятом прошлом». А если это так, то Зощенко — в лучшем случае — стреляет из пушки по воробьям и является тем самым «ископаемым» обывателем и мещанином, от лица которого он пишет свои «злобные пасквили». Одна из статей называлась «Обывательский набат». Не дав себе труда отделить автора от воображаемого рассказчика, критик обозвал Зощенко «перепуганным обывателем», «который с некоторым злорадством копается, переворачивает человеческие отбросы и, зло посмеявшись, набрасывает мрачнейшие узоры своего своеобразного зощенковского фольклора».

Эта статья была как сигнал к атаке. Словно толпа на Котофеева, раскачавшего набат в зощенковской повести «Страшная ночь», бросилась критика на писателя: «Крой его, робя! Хватай! Здеся. Сюдый, братцы! Сюды загоняй!.. Крой...»

Зощенко писал в эту пору М. Слонимскому: «Чертовски ругают... Невозможно объясниться. Я только сейчас соображаю, за что меня (последний год) ругают — за мещанство! Покрываю и любуюсь мещанством! Эва, дела какие! Черт побери, ну как разъяснишь? Тему путают с автором... В общем, худо, Ми-шечка! Не забавно. Орут. Орут. Стыдят в чем-то. Чувствуешь себя бандитом и жуликом...»

Несмотря на все возраставшую признательность, доверие и любовь масс к своему писателю, нормативная критика будет стараться посеять раздор в их (писателя и читателя) отношениях, будет зло и несправедливо продолжать приписывать Зощенко обывательский взгляд на вещи и вообще все «грехи» его наивно взыскующих правды и сострадания «рассказчиков-выдвиженцев». И будет спрашивать: «Чей писатель — Михаил Зощенко?»

О повести «Возвращенная молодость» (1933) будет сказано, что присутствующие в ней «идеалистические вывихи» — продукт «неверной идейной базы». Про «Голубую книгу» (1935) будет написано, что «зощенковский рассказчик... умудряется до последней степени опошлить весьма значительные темы и предметы», о которых в свое время писали «Маркс, Энгельс... и другие выдающиеся люди». Публикация повести «Перед восходом солнца» (1943) будет прервана, и в статье, объясняющей причину, по которой дальнейшее ее напечатание решено запретить, будет объявлено, что Зощенко написал произведение, «проникнутое презрением автора к людям», что он «тряпичником бродит... по человеческим помойкам, выискивая, что похуже», «клевеща на наш народ, извращая его быт, смакуя сцены, вызывающие глубокое омерзение». И наконец: Зощенко написал «галиматью, нужную лишь врагам нашей Родины». Нет, как мы видим, Зощенко пока еще не «враг России», каковым когда-то был назван Гоголь. Просто сам того как бы не осознавая, он пока, дескать, лишь дует на мельницу врага. Но, судя по всему, вот-вот додуется...

И вот — август 1946 года. Опубликованный в журнале «Мурзилка» очень смешной, а главное, совершенно невинный детский рассказ «Приключения обезьяны», переизданный затем в трех книгах и уже после напечатанный журналом «Звезда» (кстати, без ведома автора), становится вдруг криминальным, а вместе с ним криминальным становится и все творчество Зощенко.

Опаленный невиданной в истории русской литературы славой писателя, которого знали все — от вчерашнего ликбезовца до академика, и не уронивший эту славу на протяжении двух десятилетий, в постановлении ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград» и в одноименном докладе Жданова, Зощенко будет заклеймен как «пошляк», «хулиган» и «подонок литературы», «глумящийся над советскими людьми». Его изгонят из Союза писателей, и его имя, заполучив статус бранного слова, выпадет из литературного обихода. Многие думали, что он сам тоже «выпал» из жизни. Но он прожил еще двенадцать мучительных лет.

Как-то, размышляя о Гоголе и его судьбе, Зощенко занес в свою записную книжку: «Гоголь ожидал, что его не поймут. Но то, что случилось, превзошло все его ожидания».

Эту запись можно вполне отнести и к самому Зощенко.

Есть писатели, со смертью которых умирает и то, что они написали. Книги таких писателей, случается, сегодня тоже переиздают. Но это не возвращение. Это как бы необходимость: заполняется пустующая строчка в истории литературы и попутно отдается дань памяти тем, чей труд на литературной ниве был не силен, но усерден и честен.

Зощенко именно возвратился. Он не мог не возвратиться. Потому что Зощенко — не музейный писатель, написанное им — не для архивных полок. Время, отображенное в его книгах, ушло в историю, но его герой — человек — не ушел. Не ушли те заботы, хлопоты и волнения, что терзали людей в годы живого присутствия Зощенко в литературе...

Зощенко видел далеко. И потому будущее его книг — далекое. Как дожили до наших дней и будут жить еще долго Чичиковы и Хлестаковы, так сегодня живет полной жизнью, без каких-либо признаков усталости и постарения, с виду смешной и несчастный, но тронь его — злобный, безжалостный, беспардонный «зощенковский герой». Конечно, сознавать это грустно.

Но ничего не поделаешь. Человек — организация сложная. Он по природе своей наиболее консервативен из всех одушевленных и неодушевленных предметов, обитающих на земле. С этим необходимо считаться, терпеть и не пороть горячку. И уж, во всяком случае, не спешить обвинять писателей, которые видят человека и окружающую его жизнь не такими, как кому-то хотелось бы. Не спешить обвинять их в клевете, очернительстве, в нелюбви к своему народу и прочих смертных грехах.

Запретить печатать писателя можно. Но можно ли запретить ту жизнь, которая есть и о которой он пишет?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.