Возвращение

Протирая пыль, она надолго задержалась у стены. В простой деревянной рамке, грубо покрашенной в коричневый цвет, теснились под стеклом семейные фотографии. Одна из них, наклеенная на толстый серый картон, расположенная в самом центре, выделялась своею четкостью. На стуле с высокой спинкой сидела молодая большеглазая женщина, а рядом с ней, неловко облокотясь на эту высокую спинку, стоял такой же молодой мужчина. Женщина в платье с большим белым воротником была гладко причесана. Она не улыбалась, но в темных глазах ее было столько тепла и спокойной уверенности, а во всей ее позе столько естественной простоты и достоинства, что, глядя на нее, невольно думалось: конечно, это очень счастливая женщина. В крепкой и стройной фигуре мужчины, в повороте его светловолосой головы чувствовалась некоторая напряженность, даже настороженность, но в глазах его светилась плохо скрытая мальчишеская удаль.

«И это мои родители! – с удивлением подумала Наталья Ивановна. – А что я знаю о них – тех?..»

Можно сказать, всю жизнь мелькала эта фотография у нее перед глазами, а она только сейчас ее и рассмотрела. Точно впервые увидела...

Наталья Ивановна смахнула набежавшие слезы, прочла карандашную пометку: «4 октября. 1940 год». «Боже мой! – ужаснулась. – А всего через год с небольшим она овдовела!» Сколько же нерастраченной любви схоронила мать в своем сердце?

Наталья Ивановна вдруг припомнила давно забытое, но увиденное сейчас совсем в ином свете...

Ей было тогда лет одиннадцать, не больше. Возвращались они с матерью с воскресного базара из дальнего, хотя и соседнего, села. Шли лесом. Цвела черемуха. Совсем рядом, за деревьями, тоненько вызванивал ручей, но сквозь звенящую эту песенку слышно было, как там, за поворотом, видимо, переливаясь через какую-то преграду, он будто всхлипывал. В нагретой солнцем траве густо пестрел марьянник. Где-то впереди работяга-дятел вел свой безответный. перестук. Увидев поваленное дерево, мать вдруг остановилась:

– Отдохнем чуточку.

Она поставила в густую зелень пустой бидон, старую-престарую кошелку и, развязав на голове концы белого платка, присела на траву. Наташа, скинув с плеч полупустой рюкзак, заспешила к ручью. Наклонилась над ним, быстро умылась, а потом еще долго рассматривала камешки на его ярко-оранжевом дне. И вдруг услышала:

Позарастали стежки-дорожки,

Где проходили милого ножки...

Голос был неокрепший, то и дело рвался, и Наташа не сразу признала в нем материнский. Но вот он неожиданно набрал силу, вырвался на свободу, обретая живую плоть, и незнакомой мукой отозвался в ее сердце:

Позарастали мохом-травою,

Где мы гуляли, милый, с тобою...

Наташа замерла, ожидая продолжения, но мать молчала. И так тревожно сделалось ей, что захотелось плакать, и она горестно и тихонько всхлипнула.

Когда Наташа вернулась, мать стояла возле куста черемухи и, пригнув к лицу цветущую ветку, старательно разглядывала ее.

– Ты что, дочушка? – притянула она к себе Наташу. – Глянь вокруг – красота-то какая! – Большие, всегда печальные глаза матери вдруг ожили и заискрились. – Ох, дочушка, с открытым сердцем жить надо!..

Сказала и погладила ее по волосам.

Наталья Ивановна словно ощутила сейчас эту материнскую ласку и вдруг почувствовала, как что-то тяжкое отпускает грудь.

«Ты простила?! Простила?» – в благодарности задохнулась она, отыскивая глазами последнюю фотографию матери. Сняла ее со стены, припала губами к холодному стеклу: «Ты прости!..»

В старой фуфайке, с темным платком на голове мать сидела, устало привалившись к изгороди. Печально и строго было ее лицо. В горестном изгибе губ затаилась привычная боль...