Великий человек

Василий Ефремович остановился:

- Так у меня же фантазия есть, дурак человек! Где меня нету, там я легко представляю, что там я есть! Я все могу, только не хочу пока что... Пусть все выяснится и утрамбуется на свете, тогда я и нагряну лично. А ты-то что?

- Я в колхозе состою, - ответил Хромов. - Я за себя и за мать работаю.

- Только что!

- И для всех работаю, - робко добавил Хромов.

- Постарайся! - засмеялся Василий Ефремович. - Какая твоя работа? Ты от этой работы только сам с матерью кормишься... А для народа ты никто - народ тебя с роду не почувствует: был ты или нет...

Хромову стало грустно; он оглядел свою деревню: в ней жил его народ, но неужели Хромов не нужен здесь никому: живет он или умер, а тот, кто играет на музыке где-то вдалеке или управляет машинами, тот народу нужнее и дороже его?

Григорий не знал, как правильно надо думать об этом, и он начал достраивать колодезный сруб.

К вечеру он закончил работу, собрал инструмент и поспешил к матери. Мать Григория, хоть и была слабой от возраста и давней болезни, но днем никогда не прикладывалась к постели для отдыха, а с утра до ночи работала то по колхозному делу, то по домашней нужде. Когда сын жалел свою мать» просил ее прилечь отдохнуть, она нипочем не хотела и отказывалась:

- Что ты, Гриша! А ночь куда девать?.. Кто ж нас должен хлебом кормить, и в одежду одевать, и керосином светить? На каждую душу ишь сколь добра всякого нужно, чтоб она жила, а добро-то ведь сработать надобно... Если б днем ложиться, да ночью спать, да поутру чесаться, да не редкий кто, а каждый бы так - весь народ с недостатков ослабел бы и помер...

- Да ведь ты больная, мама! Тебе можно отдыхать больше...

- Я больна, да терпеливая и к жизни привычная. И что ж что больная! Все равно ведь и обедаю, и ужинаю, и одежду на себя трачу, и мало ль чего... Чем мне в мыслях жить, когда я бы только от людей брала, а им ничего не давала?..

В нынешнюю осень Хромова мать ходила председателем колхоза, как знающая старая крестьянка. Она было хотела отказаться от такой чести и обязанности, но колхоз не уважил ее просьбы.

- Ты, мать, Мавра Гавриловна, хоть и хворая женщина, - сказали ей старики, - и тебе бы пора облегченье позволить, да кто же тебя удержит, когда ты сама себе покою не хочешь дать! Ты, гляди, на всякую черную работу с охотой идешь, откуда и мужик норовит уйти. Нужен навоз - ты к навозу любезна, нужно картошку перебрать - ты самой пылью дышишь. Аль мы не знаем тебя! Душа в тебе есть, голова хоть и бабья, да не дурная, колхоз наш не слишком хлопотлив да велик, а можно сказать - мал. Чего тебе! Живи полной властью...

И с недавней поры Мавра Гавриловна стала жить полной заботой о всем колхозе. Раньше, когда Мавра Гавриловна не ходила еще в председателях, она только вздыхала, когда видела непорядки в общем деревенском хозяйстве, но превозмочь их не могла. Теперь она вздыхать перестала, потому что не о чем было горевать, когда власть была в ее руках, и стало можно превозмочь всякий ущерб или недостаток и всякое беспутное злодейство в хозяйстве. Если даже и нельзя сразу все сделать по-доброму, то легче знать, что вина за это находится в тебе, что сама, значит, не умеешь совладать с другим нерадивым человеком, сама, значит, негодная, чем видеть эту вину в неподвластных лодырях и праздных гуляках; страшно только то зло, до которого руками нельзя добраться, а когда можно, то чувствуешь себя заранее хорошо, если зло даже и существует пока. Поэтому Мавра Гавриловна почувствовала теперь облегчение, и болезнь ее от улучшения настроения ослабела или забылась.

Она по-прежнему вела домашнее хозяйство в избе и стряпала обед к приходу сына с работы. Дел у нее не стало больше от должности председателя, потому что она с малолетства привыкла к заботе, а что эта забота теперь большая стала, так иная маленькая единоличная нужда либо нехватка сушила кости, бывало, злее.

Ныне тоже, как вернулся Григорий с колхозной работы, так мать собрала ему сейчас же на стол, а сама не стала есть, она пообещала покушать после.

- Ефремыч-то опять гуляет? - спросила мать у сына.

- Опять, - сказал сын.

- До весны стерпим его, - решила мать. - На амбаре накат будем менять, некому тяжести поднять - Ефремыча тогда пошлю... А у тетки Аксюши-то третья дочка, Фроська, животом лежит, мучается, слыхал иль нет?